Лондон . . . Что слышится в этом звуке молодой женщине из Москвы по имени Лариса? Слышится не очень много, особенно когда вокруг шуршит на свежем летнем ветру высокая трава, а растянувшаяся перед глазами любимая Москва-река умоляет окунуться в прохладную воду плеса.
Лариса полулежала на берегу, и ей открывалась дорогая сердцу панорама подмосковных далей, с того обзорного места, где река мягко огибает старинное сельцо Иславское.
Добираться пришлось на двух автобусах. Можно было и на такси, но Ларисе захотелось воспроизвести воспоминания детства. А в детстве служебный автобус вез до Горок-10, а дальше шли пешком. Или шли от пансионата вдоль реки. Теперь, на пятом месяце беременности, пешком был не вариант.
Лариса приехала в Москву навестить мать (отец давно умер), перед тем как летать ей будет нельзя. По мнению матери, летать ей уже было нельзя, равно как и выходить из дома в «этом грязном Лондоне». Мать Ларисы жила у Сивцева Вражка—на едва ли не единственном (за исключением, пожалуй, территории московского Кремля) по-больничному чистом пятачке столицы. Ощущение клинической чистоты в воспоминаниях Ларисы усиливала близость правительственной клиники: высокого здания с разностильными мраморными колоннами и куполом, увенчанным башенкой-лантерной. Клиника, где когда-то лечился отец Ларисы, бывший партийный работник, по архитектуре походила на многоярусный свадебный торт. Типичный сталинский ампир, оно вздымалось над окружающими улочками и словно пыжилось перед скромными домами Аксаковых и Герцена.
Разностильная архитектура (если архитектурой можно было назвать бункеры, украшенные двускатными крышами или неожиданным тонированным окном во всю стену) била по глазам и в сельце Иславском. Теперь это было уже не сельцо, а охраняемая территория. СНТ «Садко». Садоводческое некоммерческое товарищество.
Лариса, приподняв солнечные очки, с грустью взглянула в сторону Спасского храма, украшавшего береговой изгиб. Без этого храма Иславское действительно превратилось бы в безликое садоводческое товарищество. А с ним это место еще хранило какой-то возвышенный смысл. «В тени крыл Твоих укрой меня». Лариса вспомнила дореволюционную открытку Елизаветы Бём, с этой надписью на фоне херувима.
Продажей дореволюционных безделушек, а также более серьезных предметов искусства, вывезенных легально и, возможно, нелегально, из России, они с мужем Кириллом занимались уже несколько лет. При вопросе покупателя о «контрабандности» того или иного предмета Лариса невольно вспоминала фразу из «Брата-2» об «эхе войны», после чего ей становилось жутко смешно. Пару раз из-за ее неуместного смеха сделка срывалась, Кирилл сердился, а она втайне даже радовалась: старинная вещь подольше оставалась в их распоряжении, а иной раз возвращалась обратно в Россию.
Лариса лежала на спине, подложив под голову кожаный рюкзачок. Над еще небольшим животом пузырилось платье из голубой тафты. («Под цвет летнего подмосковного неба, как я и надеялась»,—подумала Лариса.) В животе было тихо: ребенок кувыркался в нем ночами. Лариса погладила живот и в очередной раз пробежала пальцами по густой траве, щекотавшей локти. Родная травка, родное небо, пусть не очень родные, из-за новостроек, но все еще красивые речные виды—она соскучилась по ним, живя на съемной квартире в забранном в цемент и металл бизнес-квартале Лондона. Кирилл уже подыскал квартиру в более зеленом, семейном месте, напротив спортивного комплекса с бассейном, но луговой травы там не водилось. Было, впрочем, неподалеку, старинное кладбище с замшелыми каменными надгробиями; рассказывая Ларисе о новой квартире, Кирилл пошутил, что будет не против, если его там похоронят. Лариса тогда осознала, насколько не готова умирать за границей, но в тот момент решила в этом не признаваться: иначе последовал бы любимый монолог Кирилла о предназначении русской эмиграции и феномене «второй родины».
Квартира, с таким энтузиазмом выловленная Кириллом из пересыхающей лужицы—лондонского рынка недвижимости конца 2010-х годов,—находилась в здании бывшего Пенсионного министерства Ее Величества. Лариса ездила смотреть ее на втором месяце беременности, но смотреть еще было нечего: квартиру только начинали отделывать. Строительная компания полностью переделала начинку здания, оставив нетронутыми сквозные правительственные коридоры, соединявшие подъезды. Фасад тоже остался прежним: строгие ряды окон на длинной стене, несмотря на приветливость бежевого известняка, напоминали казарму времен европейских империй. Лариса обошла здание по новенькой дорожке из слипшихся камешков. Внутри бывших министерских стен уже устанавливали перегородки кухонь, спален, туалетов и встроенных шкафов. Снаружи, по всему периметру, здание окружала чугунная решетка, увенчанная стилизованными наконечниками копий. «Где-то я уже видела эти наконечники»,—подумала Лариса. Она вышла за ограду, на тихую улицу, вдоль которой росли величественные и такие чужие платаны. До боли захотелось увидеть березу или хотя бы ель. И чтобы мох вокруг.
За этим Лариса, собственно, и поехала в Иславское—погулять в прибрежном леске, прижаться щекой к загородной, незапыленной коре, рассказать будущему малышу о собственном детстве. Она медленно встала, пригубила воды из нагревшейся на солнце бутылки и, прищурившись, стала искать глазами тенистое скопление деревьев.
Берез вокруг Иславского, равно как и прославивших этот район сосен, становилось все меньше. Ей еще помнилось, как они с отцом, отдыхая каждое лето в ведомственном пансионате, ходили гулять в сосновую чащу вблизи того места, где Рублевское шоссе внезапно упиралось в узкоколейку. Отец не любил пансионатских развлечений, перемежавшихся приемами диетических блюд: завтраками с рисовой кашей, обедами с паровыми биточками и киселем на полдник. На пенсии он вставал поздно, легко завтракал, просил забрать его обед из столовой в судке, а сам отправлялся гулять, в лес или на реку, к дому Пришвина или дальше, в сторону Звенигорода, вплоть до Саввино-Сторожевского монастыря. Возвращался ранним вечером, разогревал свой обед в номере, съедал с большим аппетитом и потом выходил посидеть на одной из многочисленных лавочек, пообщаться с «контингентом». «Не любить людей можно, дичиться их нельзя»,—приговаривал он, когда Ларисе надоедало его сопровождать и молча улыбаться в ответ на комплименты его престарелых, но еще бодрящихся сослуживцев.
«Странно»,—подумала Лариса, пытаясь различить береговую тропу, тянувшуюся от Иславского к тому самому, всплывшему в ее памяти, пансионату . . . Это место—шоссе, дома отдыха, река—в детстве казались тихой окраиной, а сейчас здесь неуютно. Понятно, что они уже почти не ездили сюда в девяностые, но самое неуютное появилось позже, в нулевых, и воплотилось в трех словах: Барвиха Luxury Village. Лариса вспомнила, как увидела эту придорожную надпись в первый раз. Ей тогда сразу захотелось уехать туда, где village не рифмуют вальяжно с «макияж»,—в страну, где это слово означает просто «деревня».
Лариса в плане неологизмов была нетерпимой пуристкой, возможно, под влиянием отца, не знавшего иностранных языков и в конце жизни увлекшегося чтением Тредиаковского, у которого он отыскивал и хвалил потом в разговорах с домашними «наши, старославянские обороты». В поиске чистой, не смешанной с идеологической подоплекой, английской речи Лариса после окончания дипакадемии отказалась от работы по профилю. Распрощавшись с привилегированными друзьями, она уехала в «затхлый» (по выражению тех самых друзей) городишко Уорик, в составе учебной группы российских поставщиков автомобилей Land Rover. Ей нравилось, что для жителей Уорика словосочетание Land Rover звучало так же прозаично, как для русского уха звучит «танк» или «трактор».
Вспомнив о своем первом (корпоративном, но все же) внедорожнике, Лариса почувствовала подкравшуюся как-то незаметно (она все забывала, что носит дополнительные килограммы) усталость. Стало очевидно, что обратно к маме из сельца Иславского на общественном транспорте она не уедет. Вызвав такси и вдохнув напоследок полной грудью воздуха с реки, она пошла к Спасской церкви, откуда ее должны были забрать на машине повышенной комфортности и доставить в московский дом из дореволюционного кирпича.
Поджидая такси, Лариса поняла, что в Иславское больше не вернется. Детство, как грибной лес на Рублевке, ушло в прошлое. Настало время оторваться от корней, стать космополиткой. Родить гражданина Вселенной, сделать из него второго Илона Маска. Или зачем второго? Пусть будет первый такой, от мамы Ларисы. Но не обремененный, как она, пансионатскими воспоминаниями, сомнениями в собственном менталитете, национальными и прочими комплексами. Человеку без корней легче оторваться от Земли.
*
Муж Ларисы проделал необычный карьерный путь. Долгое время он не мог определиться с выбором профессии. Подростком он неплохо играл на фортепиано, мечтал о консерватории, но провалил экзамены. Потом, подружившись с молодым священником—бывшим математиком, уехавшим в деревню под Великим Новгородом восстанавливать разрушенный приход, он чуть не стал монахом. В 1996-м он наконец вернулся к родителям в Москву и попал в первый набор студентов новообразованной кафедры византинистики МГУ. Старше Ларисы на восемь лет (срок, по ее представлениям, не такой уж большой), он по складу ума напоминал ей дряхлого профессора—наверное потому, что боготворил своих университетских наставников и подражал им во всем, в том числе в манере посматривать на собеседника поверх старомодных очков, сдвинутых на кончик носа. За невинной внешностью книжного червя скрывался уверенный в себе человек с предприимчивой жилкой. Через знакомых византинистов он нашел вакансию учителя греческого и латыни в одной из частных британских школ: местных специалистов по мертвым языкам не хватало, и ему с радостью оформили рабочую визу. В 2006-м он уговорил Ларису остаться жить в Великобритании.
Среди родителей учеников Кириллу встретился владелец крупного лондонского антикварного салона. Сначала советом, потом в качестве компаньона Кирилл помог ему возродить затихшую торговлю византийскими и вообще религиозными артефактами, наладил связи с новыми русскими эмигрантами, часто увлекавшимися коллекционированием, а через пару лет уволился из школы и открыл собственный антикварный бизнес в британской столице. Он начал мечтать о доме в поздневикторианском стиле, где царила бы атмосфера картин Альма-Тадемы; посетив музей Фредерика Лейтона в Кенсингтоне, он уже грезил залой, украшенной ультрамариновой мозаикой с арабской вязью.
Но Лариса запротестовала. Викторианские дома раздражали ее своими каменными портиками с крутыми ступенями, по которым (она уже всё продумала) пришлось бы затаскивать коляску; сплющенные, как лошадиные лица, комнаты; холод, веющий из старых окон, охраняемых государством от замены на стеклопакеты.
«Современная квартира в здании бюрократического вида—то, что нам нужно!—обрадовалась она находке Кирилла, отчаявшегося ее разубедить.—От бывшего Пенсионного министерства веет чем-то родным,—сказала она.—И эти ряды окон, и эта система подъездов, и даже чугунный забор вкруг охраняемой территории . . . »
Кирилл хотел пошутить про одно здание на Старой Площади в Москве, на которое этот пятиэтажный лондонский левиафан походил даже на фотографии, но посмотрел на растущий живот жены—надежду на новую жизнь—и промолчал. «Главное, что тебе нравится, любимая»,—сказал он, а про себя подумал: «Вот оно, партийное семя. Как там у Булгакова? Бывших дворян не бывает? Историческая ирония. Борис Семенович Гусь-Ремонтный, бывший Гусь. Теперь, вероятно, орел. Лариса, бывшая гусыня, теперь, вероятно, Ника Самофракийская, или богиня экстаза».
Ему стало неловко оттого, что он нехорошо подумал о беременной жене. Чтобы доказать самому себе, что он просто шутит, он достал старую, студенческих времен, гитару и запел частушку из «Зойкиной квартиры»:
Отчего да почему да по какому случаю
Коммуниста я люблю, а беспартийных мучаю!
Эх, раз, еще раз!..
Лариса с нарочито возмущенным лицом вышла из спальни, где она тщетно пыталась найти хоть что-нибудь из приличной одежды, что могло бы на нее налезть. Разросшийся живот и волосы, собранные в пучок, придавали ей, как показалось Кириллу, особое сходство с обитательницами нэповских коммуналок.
— Дорогой, протянула она, поправляя халат, я же тебе говорила, шутка—это когда смешно всем. А мне не смешно. И потом, у тебя у самого родители в партии состояли и партийными привилегиями пользовались.
— Да какими привилегиями?! Им на заводе нельзя было не состоять,—возразил было Кирилл, но решил не портить атмосферу вечера.—И потом, это не я, это Булгаков, у него там и другое есть, вот, послушай.—И он фальшивым басом завыл:—«Не пой, красавица, при мне, ты песен Грузии печальной . . . »
— Перестань, ребенка напугаешь!—Погладив нежно живот, Лариса величественно отвернулась и ушла обратно в спальню.
Кирилл убрал гитару в футляр и погрузился в чтение брошюр застройщика.
*
Переезд состоялся через два месяца после поездки в Иславское, когда Лариса была уже на седьмом месяце. Кирилл волновался, что ей будет тяжело, но грузчики, его личные специалисты по перевозке предметов искусства, бережно усадили ее на диван, придерживавший автоматическую дверь подъезда, и сказали ни о чем не волноваться.
Волноваться ей пришлось только тогда, когда из подъезда потянулась вереница женщин в черных никабах, с узнаваемо дорогими сумками и младенцами в солнцезащитных очках. Сквозь щели никабов они косились, как Ларисе показалось, на нее, по случаю жары одетую в шорты для беременных и топорщившуюся на животе футболку.
Еще утром Лариса думала, что оделась весьма привлекательно для переезда, даже интригующе (футболку украшала репродукция средневековой фрески), но ей вдруг стало неловко за свои голые ноги и одновременно обидно от собственного стыда. Она встала и пошла искать Кирилла, руководившего расстановкой мебели.
Просторный подъезд с растеньицем в кадке и бронзовыми дверными ручками напомнил ей вход в бывшую партийную поликлинику. В квартире, несмотря на новую отделку, уже веяло семейным авторитетом. Широкие подоконники, перевезенные из Москвы мамины резные стулья с шелковой обивкой и отцовский письменный стол в кабинете. Из дома не хотелось выходить.
Снаружи кипела обычная лондонская жизнь. На бензоколонке за углом несчастного вида иммигранты неопределенной национальности мыли грязными тряпками машины—наскоро, пока водители платили за бензин. Перед супермаркетом англичанка, изможденная героином, материлась на проходящих мимо и ничего не подающих ей покупателей. Туда-сюда по запруженной велосипедистами проезжей части сновали красные двухэтажные автобусы. Ларисе поначалу они нравились, но после того, как однажды какой-то сумасшедший помочился прямо перед ней в автобусном салоне, она в них разочаровалась. В скверике перед домом цвел шиповник, и голуби клевали заплесневевшие корки белого хлеба. Голубями любовались сидевшие рядком на лавочке лондонские алкоголики.
Лариса отошла от окна и начала вынимать из коробок посуду. Перед глазами всплыл тихий Сивцев Вражек. Лариса мотнула головой и прокричала:
— Кирилл, поедем завтра в «Зиму» есть окрошку. А то лето кончается и она скоро исчезнет из меню. А мне вдруг так захотелось!
*
Прошло несколько месяцев. Состоялись и роды, и шумный, с шампанским и друзьями Кирилла, переезд из роддома домой. Состоялось первое кормление, которое Лариса представляла себе совершенно по-другому, тихо и умиротворенно, а не как получилось—со слезами и решительным переходом на молочную смесь. Потом дело наладилось, но только с помощью молокоотсоса: Лариса так и не смогла преодолеть чувство неловкости от того, что из ее груди кто-то будет кормиться. Посцеживав пару месяцев, Лариса перевела ребенка на смесь под веселым названием «Корова и ворота». В остальном она чувствовала себя идеальной матерью и была счастлива. Купила целый набор ползунков с логотипом Space X и плюшевую ракету, которой малыш, правда, мало интересовался.
Выходы из дома тоже наладились. Лариса ограничилась вылазками через дорогу в спортзал, где Мишу (назвали в честь ширококрылого архистратига) можно было сдавать в детскую комнату. Лариса любила плавать: рассекая хлорированную голубизну, она забывала, что находится не у себя на родине, и радовалась новообретенному чувству свободы от политических границ. «Вода—она везде вода, главное—уметь плавать»,—сформировалось у нее в голове новое правило, похожее на афоризмы покойного отца.
— Мишлен,—шутливо переделывая в очередной раз имя сына, радостно зашептала она в крохотное ухо,—мы еще сделаем из тебя британского космонавта! Тимоти Пик будет смотреть и плакать. На Марс далеко. А вот на Луну и обратно, прибраться, если предыдущие туристы намусорили—это достойно. От лица всего человечества. Уборка космоса—миссия двадцать первого века.
Мишлен расплакался: в детской комнате он успел проголодаться.
*
—Here, over here, do you see what’s happening here!—размахивая руками, выкрикивала женщина на полметра ниже Ларисы, одетая в яркие, лимонного цвета лосины и бойцовский бюстгальтер.
Лариса, вернувшаяся из туалета с четырехлетним Микой, озабоченно огляделась, пытаясь понять, что стряслось. Раздевалка на первом этаже спортзала, соединявшая детскую комнату и бассейн, была, казалось бы, в полном порядке. Ничего не было пролито, на полу не валялись, как иной раз, грязные подгузники, пластмассовые пеленальные столики стояли в рядок. Баба (так Лариса сразу окрестила ее про себя) продолжала причитать:
— I come in here with my baby girl and what do we see? This mess, all over this bench, and my girl has to look at this, at this . . . —Она замялась, как будто искала слово поприличнее, но не смогла найти и выбрала какое ужподвернулось:—Underwear!
Лариса и работница спортзала, вызванная на место происшествия, одновременно глянули на скамейку, на которую указывала трясущейся рукой англичанка.
На скамейке лежали трусы Мики, рюкзак Ларисы и скомканная Ларисина одежда: она не успела убрать ее в шкафчик, метнувшись с будущим космонавтом в туалет.
Первой реакцией Ларисы было обозвать англичанку сукой. Отвыкшее от русской брани сознание (в домашней обстановке они с Кириллом ругались только по-английски) с трудом предлагало синонимы. Где-то на задворках памяти мелькнуло слово «халда», но Лариса уже не была уверена в его значении, и оно исчезло. Тем временем работница спортзала начала робко извиняться: Лариса не совсем поняла, за что и перед кем.
Еще раз взглянув на милые сердцу сыновьи трусы с эмблемой NASA, Лариса поняла, что ей придется сделать над собой усилие и разобраться.
—What seems to be the problem?— не своим голосом поинтересовалась она.
Баба и работница спортзала обернулись. Прокашлявшись, Лариса добавила, уже потверже:
—Это наши вещи.
И приготовилась к бою.
Ситуацию спасли дети. Дочь бабенки, до этого прятавшаяся за ляжками матери, не утерпела и, выступив вперед, пролепетала, очарованная наготой Мики:
—Mummy, look, a penis!
Мика, как его научили поступать при знакомстве, тоже шагнул навстречу и представился:
—My name is Mikhail.
Англичанка не нашла в этой сцене ничего смешного.
—Get your sick child away from my baby!—закричала она Ларисе.
Лариса чуть было не кинулась на нее с кулаками, но Мика потянул ее за руку и заныл, что пора в бассейн. А Ларисе вдруг захотелось в пансионат «Лесные дали». Подальше от всех этих, с кем даже непонятно как ругаться. Захотелось туда, где ковровые дорожки, кисель на полдник и прогулки по территории. Захотелось даже пансионатных процедур, типа кварцевания гортани. Захотелось туда, где она сама будет указывать кому-то на забытые детские трусы. Захотелось под заповедные сосны. Там их никто не тронет.
— Пошли, сына!—вдруг вырвалось у нее, когда она наконец нашла силы встать с лавочки.
Бабенка с ее дюймовочкой и работница спортзала давно ушли. Лариса испуганно оглянулась, но нет, кроме Мики ее никто не слышал.
—“Let’s go, my little one!”—сама не зная почему, продолжила она по-английски. Целуя сына в пухлую щеку и поправляя на его груди кипарисовый крестик, она шептала:—“Let’s tell Daddy that we want to go home soon. There’s this place called Distant Woods. It’s a long, long way away from here, the place where your mummy was born. They can’t hurt us there. There we’ll be like royalty. Let’s go!”
