Насекомое, похожее на цветок. Оно тысячелетиями прикидывалось цветком растения определенного вида, на нем жило, на нем подстерегало добычу — тлей, которые вредили растению, но питали насекомое, так что они друг другом были вполне довольны, благодаря сходству с цветком оно могло укрыться от хищников. Иногда другие насекомые, спутав его с цветком, пытались собрать с него пыльцу, тогда оно угрожающе прищелкивало жвальцами, и другое насекомое ретировалось, перемещаясь на соседний цветок; насекомое не знало, но догадывалось, что другие насекомые цветку полезны, что они помогают ему приумножать себя и производить потомков, которые дадут приют потомкам насекомого. Потом растение умерло, вымерло, изведенное под корень какими-то бактериями, которых высосало из почвы и против которых не сумело или не успело выработать противоядия. Насекомое осталось бездомным. Каким-то образом сумело оно выжить, хотя не было больше растения, сходством с которым насекомое могло бы себя защитить. Форма его, странная, вычурная, не имела больше оправдания и, казалось, существовала только для красоты. Может ли быть такое, что хищники, птицы и небольшие животные, глядя на столь странный и ни с чем не сообразный предмет, попросту приходили в недоумение и не могли решить, что перед ними — растение, насекомое, неживой предмет? Зверь, птица не любят странное, непривычное — кто знает, может быть, оно ядовито. Зверь, птица привыкли к знакомым очертаниям и с рождения знают, кто их добыча. А эта нелепая вещица ни на что не была похожа, так что люди, впервые открывшие и описавшие это насекомое, сперва недоумевали, отчего оно так странно, ничем не оправданно выглядит, а дело было два столетия назад, тогда некоторые пытались даже доказать бытие божье, приводя в пример это насекомое, — мол, только всемогущий Господь может сотворить вещь, которая ни для чего не нужна, ни к чему не приспособлена, нигде не уместна, которая существует просто для красоты, потому что Господу приятно творить и созерцать красивые вещи.
Безумные боги
Их боги были безумны. Их было множество, и занимались они в основном выяснением отношений друг с другом, а людей хоть и сотворили, но судьбой их совершенно не интересовались. В одной из версий люди образовались из перхоти богов. Тем не менее существовал целый ряд ритуалов, когда боги удостаивались значительных приношений, но не для того, чтобы их умилостивить или чего-либо от них добиться: люди этого племени были достаточно разумны, чтобы заметить, что боги на эти дары никак не реагируют и посылают радости и недуги совершенно независимо от того, почитают их или нет. Доктор Р. Долго пытался выяснить, зачем же люди соблюдают ритуалы и отделяют от своего и без того скудного достатка значительную часть, чтобы скормить ее равнодушным богам, и ему отвечали: делить пищу с богами означает быть причастным высшему миру, кто делится с богом, тот и сам чуть-чуть бог, поэтому они и делают жертву. Если же боги и обратят свое внимание на какого-нибудь человека, который слишком много о себе возомнил и вздумал и вправду считать себя богом,– горе тому: боги будут соревноваться друг с другом в лихости и посылать на его долю самые разные невзгоды, пока совершенно не разотрут его в пыль; от таких людей другие стараются держаться подальше, чтобы и им не досталось. Таковы были их отношения с богами. В свою очередь люди интересовались, как с богами обстоит дело у народа, к которому принадлежит доктор Р. Доктор ответил уклончиво: сам он с божественным сталкивался всего несколько раз и всякий раз находился при этом под воздействием какого-либо химического препарата, поэтому не мог поручиться за достоверность подобного опыта, один раз, например, ему явился предмет, который был одновременно очень большим и исчезающе малым, непомерно тяжелым и очень легким, и он знал, что этот предмет—вероятно, бог, но не знал, что делать с этим знанием, и никому про это не рассказывал, только вот сейчас, этим людям, и люди засмеялась и сказали: это совсем маленький и слабый бог, у нас его мало почитают, только один день в году приносят ему в жертву батат и земляные орехи.
Люди-грибы
Они — что-то вроде грибов. Кажется, что перед нами отдельный организм, у каждого есть индивидуальные черты лица, личные предпочтения, каждый может рассказать свою историю. Но, будучи связанными прочной сетью телепатических контактов, они, по сути, представляют собой одного-единственного индивида. Это сбивает с толку: в любой момент они могут обратиться к коллективной памяти и вспомнить все, что произошло с совсем другим представителем вида хоть за тысячу километров. Впрочем, так далеко они редко уходят от дома, предпочитают держаться своей группы. Не слишком кучно, чтобы не нарушать баланс: из-за коллективной памяти они не очень-то нуждаются в физических взаимодействиях. Некоторые живут мелкими группками, что-то вроде семей. Хотя взаимоотношения их непохожи на те, что бывают в человеческих семьях или у наших животных, — вот еще что роднит их с грибами. Потомство дают только очень старые особи, такие, из которых уже, как говорится, песок сыплется. Но это не песок, а своего рода споры. Когда старик уже находится на смертном одре, споры эти начинают проклевываться, это зрелище необычное и довольно отталкивающее, поэтому умирать, давая жизнь потомкам, старики уходят в какое-нибудь укромное местечко. Поскольку смерть неразрывно связана у них с рождением, то и обряды соответствующие: ни радости, ни печали они не выказывают, но придают себе некоторую торжественность, меняя цвет чешуек, обычно переливчато-радужных, на какой-нибудь строгий тон. Да и о чем печалиться — коллективная память сохраняет каждого, как если бы он никуда и не делся, просто по каким-то причинам находится вне зоны доступа. Мужчин и женщин у них нет, любой, кто доживает до старости, в конце концов изойдет на споры. Заботятся обо всем молодняке одинаково, что естественно, учитывая, что родитель уже мертв и не может ни о ком заботиться. Набор эмоций у них невелик: опекающее отношение к молодым, холодно-отстраненное — к взрослым, параноидальный страх перед чужаками. Кроме «грибных людей» раньше здесь жили и другие разумные виды, но скоро уступили им первенство: «грибные люди» из-за своих телепатических способностей, а также и оттого, что в совокупности представляли собой одно-единственное разумное существо, оказались великолепны в военном деле и легко подстерегали, окружали и уничтожали чужаков. Делали они это, заметим, без всякой ненависти, а лишь заботясь о сохранности своей территории. Ненавидеть они не умеют, какая у грибов ненависть. Когда нашей третьей экспедиции удалось наконец установить с ними контакт, то мы спросили, зачем они уничтожили две предыдущие, да еще с такой ледяной жестокостью. Грибные люди лишь пожимали плечами и отвечали: «Да так, для порядка». Нас переполнило чувство благодарности и какой-то абсурдной эйфории. Вскоре, однако, выяснилось, что причина тому — галлюциногены, которые выделяют грибные люди, когда испытывают страх и любопытство, из-за чего, по-видимому, в былые времена они и стали объектами охоты со стороны своих не слишком успешных конкурентов. Когда мы сообщили им об этом, то они рассмеялись и сказали, что могут отдать нам парочку молодых людей-грибов, мы можем их забрать себе и веселиться на здоровье, пока их не съедим. Нас такое безобразное предложение несколько удивило: только что люди-грибы беспощадно уничтожали всех чужаков, а теперь отдают нам своих детей. Но люди-грибы отвечали, что один-другой человек значения не имеет, важно спасти грибницу. Мы забрали маленького человека-гриба к себе на базу и начали изучать, командир строго-настрого запретил нам его пугать, говорил, что на нас возложена величайшая миссия, говорил о долге перед человечеством, словом, тарахтел без перерыва, а вечером, когда они нас окружили, все это стало совершенно неважно.
Из описаний местной фауны
Там еще водятся крылатые твари, вроде стрекоз, со жвалами, острыми, как бритва, завидев жертву, подлетают к ней так, чтобы она не видела, у самых же глаза устроены глядеть во все стороны, поэтому трудно их подстеречь и изловить или убить. Усевишь, впиваются в кожу жертвы, впрыскивая в нее вещество, которое притупляет боль и вызывает счастливую рассеянность. Сами же отщипывают плоть по кусочку и поедают. Одна такая тварь большого вреда не нанесет, но нужно, не поддаваясь дурману, сбросить ее поскорей и бежать подальше от этого места, потому что иные, опьянившись этим стрекозьим зельем, так и бродят кругами, точно помешанные, и возвращаются все объеденные и вполне безумные. А кто и вовсе не возвращается.
Еще водятся там ящерицы, что все вылупляются самками, по достижении зрелости же спариваются и откладывают яйца, после чего превращаются в самцов.
А есть и другие, которые в отличие от прочих, способных отрастить себе новый хвост или лапку вместе оторванных, могут отращивать себе новую голову, и эта голова умеет плеваться огнем. Подросшим ящеркам кто-нибудь из старших откусывает голову, чтобы свершилось превращение. Когда они охотятся, то выслеживают добычу и поджаривают ее своим дыханием. Если и эту, вторую, голову оторвать, то ящерица умирает.
В заливах же водятся существа, не то растения, не то животные, по форме в точности воспроизводящие человеческое ухо. Они лепятся на камнях, затонувших лодках, а иногда и на крупных рыбах и растут там, как жутковатые цветки, поджидая добычу — рачков или мальков, пока те заползут в эту живую ушную раковину, и тут захлопывается клапан, и добыча оказывается взаперти в маленькой камере, где будет переварена и поглощена. Никто не знает, почему эти существа имеют такую странную форму. Она внушала местным жителям суеверный страх, когда те ныряли в поисках моллюсков. Они говорили: «Море все слышит. От моря ничего не укроешь», — и остерегались их срывать, хотя они съедобны и даже вкусны.
Есть там и птицы, способные подражать человеческой речи. Их местные боятся ещё сильней. Встретишь такую птицу — и они тебе что-нибудь скажет, и это непременно сбудется. Потому в лесах принято молчать, если и говорить — то лишь шепотом и самое необходимое, сквернословить же в лесу строжайше запрещено: птица услышит, запомнит и понесет выученное проклятье — не тому, кто сказал, постороннему, чужому человеку. Говорят: «Идешь в лес — язык оставь дома» или: «Молчит, будто в лесу».
Еще, говорят, водится там зверь, весь покрыт трубчатыми иглами, имеет вытянутый хобот и острые когти, и если убить его и взрезать живот, то внутри найдешь камень, с помощью которого сможешь читать мысли людей и животных и направлять их к действиям, но только зверя этого пока что никому не удалось не только изловить, но даже увидеть своими глазами, то ли потому, что он камнем этим своим заранее чувствует приближение людей и прячется, то ли потому, что его и вовсе и никогда не существовало и древние его просто выдумали. Точно без того в этих краях мало удивительно. Но местные ко всему привыкли и ничему не удивляются, вот и сочиняют всякое.
Погребальные обряды
Примечательны их погребальные обряды. Когда кто-то умирает, то его тело обмывают и несут к термитнику. Грандиозное сооружение, похожее на курган, построенное насекомыми вроде наших муравьев. Кладут тело возле кургана и почтительно оставляют. Это первая часть обряда. Через неделю или чуть позже возвращаются. Возле кургана к тому времени остаются лишь гладкие, очищенные от плоти кости. Нет нужды опасаться, что звери растащат их: звери предпочитают обходить курганы стороной, потому что насекомые тут же налетят, облепят, изжалят. И вот они берут очищенные кости, и укладывают их в специальный короб, и отдают родственникам умершего, и те уже вольны держать их дома или захоронить в том месте, которое сами выберут. Это вторая часть. А третья часть — самая, на наш взгляд, отталкивающая: родственники подходят к термитнику, запускают в него руки, насекомые облепляют их, и тогда они, не обращая внимания на боль от укусов, поедают насекомых. В обычное время есть их запрещено, и даже нечаянно раздавить такое насекомое — не тяжкий грех, но неприятная оплошность, которой стремятся избежать. У насекомых свои тропы, у людей — свои. Лишь во время похоронного обряда этот запрет отменяется: родственники усопшего жадно поедают насекомых, насытившихся плотью мертвеца. После этого расходятся по домам, сытые и изжаленные. С этого дня по усопшему больше не скорбят: он теперь вернулся домой. А вот если некто пропал без вести и тело его не найдено — плохо: насекомые все равно его съедят, но не будет рядом тех, кто съест насекомых. Как ему вернуться домой? Никак.
Насекомое, прикинувшееся птичьим пометом
Небольшое насекомое величиной с лесной орех приняло форму пирамидки птичьего помета и пахнет как птичий помет. Оно лежит себе, словно случайно оброненное пролетевшей мимо птицей. Другие птицы, если их взгляд вдруг задерживается на нем, глядят на него с презрением. Впрочем, птицы редко обращают внимание не неподвижные предметы. Но у маленького насекомого очень мало резонов двигаться: оно ждет. Вся его жизнь — долгое, монотонное ожидание. Однако оно не дремлет. Оно всегда наготове — вдруг проползет рядом слизень. Тогда оно усиливает свой запах. У слизней отличный нюх, у маленького насекомого абсолютный музыкальный слух. Они подогнаны друг к другу веками противостояния. Вот наконец появляется слизень, медленно и с достоинством волочит свое резинистое тело, щупая воздух глазами на стебельках. Слизень не прочь отведать птичьего помета, и тут судьба его решена: стоит приблизиться к предполагаемому угощению, как оно подскакивает и вцепляется слизню в загривок. Его цель достигнута: здесь маленькое насекомое впрыскивает слизню в спину специальный раствор, который делает его вялым и апатичным. Достаточно вялым, чтобы не обращать внимания на незваного попутчика, но и достаточно рассудительными, чтобы смириться с фактом его существования как с неизбежностью и продолжать двигаться дальше. Медленно жидкость сквашивает его плоть, превращая ее в превосходную пищу для маленького насекомого. Теперь оно обеспечено на всю его жизнь и может задуматься о будущем. Неплохо бы найти себе пару и увековечить себя в потомках. Но при этом нельзя покидать своего поста: оставшись без наездника, слизень, пожалуй, утратит свою флегматичность и поспешит удрать подобру-поздорову, так быстро, как только может слизень. Маленькому насекомому нужно что-то придумать. Оно выпускает в плоть слизня другое вещество, внушающее ему неодолимый голод. Слизень оживляется и начинает судорожно искать себе пищу. Будучи не слишком разборчивым в обычной своей жизни, теперь он, подобно беременной женщине, одержим лишь одним желанием — съесть еще чуток птичьего дерьма. Он ищет, и он находит: вот еще одно маленькое насекомое, притворившееся горкой птичьего помета. Хорошо, если это самка: тогда, взгромоздившись на спину бедного слизня, они совокупляется с самцом, теперь его песенка спета. Они впрыскивает ему парализующий раствор и сковыривает исполнившего свой долг самца со спины этой передвижной кухни, которая остается в распоряжение самки и ее потомства — оно растет и развивается в теле слизня, питаясь им, слизень же, ко всему приученный, лишь продолжает заторможено передвигаться по пространству, потеряв цель, потеряв смысл, повинуясь воле случая. Он ничего не чувствует, кроме, разве, какого-то невнятного копошения и легкого недоумения. Но горе ему, если второе насекомое окажется самцом, — тут будет битва не на жизнь, а на смерть. Каждый из самцов желает оставить тело слизня за собой, они забывают об анестезии, озабоченный лишь одним желанием — уничтожить соперника, совлечь его с того места, которое каждый полагает своим. И тут слизню не до философии: терзаемый этой битвой, разворачивающейся на его спине, он корчится, мечется, пытается извернуться и скинуть борцов. Но их задние лапки оснащены специальными крючьями, которые накрепко впиваются в тело слизня и не дают им упасть. Со стороны это, право, престранно смотрится: две кучки птичьего помета, которые бьются не на жизнь, а на смерть. Нередко этот спор хозяйствующих субъектов заканчивается тем, что какая-нибудь птица, привлеченная возней, идет на снижение и склевывает и слизня, и насекомых.
Стражи Господни
Он глядел на этих существ во все глаза: вместо лиц у них были какие-то складки, наподобие кожистой розы, суставы словно бы вывернуты, что позволяло им передвигаться с невероятной гибкостью, кожа была бледной, почти прозрачной, сквозь нее пробивались и пульсировали синие жилки, они обступили его, не приближаясь, и нервно обнюхивали воздух, пытаясь уяснить себе форму представшего перед ним предмета. Потом, как будто успокоившись на его счет, обменялись краткими кивками и отступили.
— Видите, они сочли вас неопасным, — ободряюще произнес З., — они хорошо понимают и чувствуют человеческие намерения. Можете проходить.
Х. С опаской поглядел на существ, ему все еще было не по себе, существа как будто засекли его страх, исчислили, взвесили и нашли удовлетворительным.
— Они тут повсюду, — упредил З. его вопрос, — вы будете постоянно находиться под их недреманным оком, хотя в буквальном смысле они вас и не видят.
— А это зачем? — поинтересовался Х.
— Ну, по правде говоря, раньше мы делали их зрячими. Но они слишком быстро впадали в депрессию. Вид у них, что ни говори, довольно отталкивающий. А так они одновременно и внушают страх, и сами его не чувствуют. Настоящие Стражи Господни.
Х. поежился. Ему захотелось вернуться, хоть это и было бы постыдным.
— Зато здесь вы можете полностью быть спокойны за свою безопасность,— успокоил его З. — Может, даже с кем-нибудь из них подружитесь. Хоть я бы и не рекомендовал. Жутко заносчивые твари, даром что п***дорылые,— и З. довольно гоготнул, здесь, по-видимому, Стражей Господних терпели как меньшее из зол.
Своя плоть
Они обнаруживали способность к регенерации, как многие земные рептилии, и еще одну, не вполне земную. В особенно долгие зимы, когда запасы иссякали, они отбрасывали конечности и ими питали детенышей и больных. Или устраивали складчину ради общей трапезы, или могли преподнести в знак уважения старшим по рангу. Весной у них вырастили новые, такие же, как раньше, так что никого это особенно не заботило. Когда лапок много, это не очень ощутимо. Но никогда от самого лютого голода никто из них не ел свою собственную плоть. Это казалось странным, неприличным. Можно было совершить ритуальный обмен ради скрепления какого-либо договора, даже и без всякой нужды, в старые времена это приветствовалось, а в нынешние считается пережитком и варварством, хотя и у древних обычаев осталось еще немало сторонников. Но есть себя самого — это выходило уже за рамки их понимания. Даже выражение «сойти с ума» в буквальном переводе означало «поедать свою плоть». Когда первый контакт состоялся, они вначале ничего не заподозрили, им просто в голову такое не пришло. Они ведь сочли нас за разумных существ и, тем более, считали за разумных существ себя, ведь всякий из них был в своем уме, никто бы, что называется, не стал поедать свою плоть.
