Məңгілік Жел
пару месяцев назад меня назвали позором великого казахского народа
просто так на улице завидев мои волосы \к слову сказать роскошные\
и еще я возможно ломался манерничал и был счастлив
разговаривал с кем-то по телефону
произносил андрей я тоже тебя люблю
невозможно всего запомнить
жизнь подарила мне много любимых людей
или просто перелюбила меня передозировала
вот и хожу ни о чем не думая
не оглядываясь
оторванный от земли экзальтированно парю
левитирую уютным куском мирового тюленя
я не то чтобы оскорбился, скорее наоборот, вдруг подумал
о как хотел бы я быть позором великого казахского народа
как хотел бы я ощущать ничтожность свою и стыд
о как хотел бы чтобы величие это было рассеянным светом вечерним
чтобы жил я позорной частичкой великого свободного общества
где не то чтоб произнести эту фразу
подумать бы не смогли
физически не умели
способны не были
чтоб сбоило в системе от намека малейшего на такую мысль
но я не живу никакой частичкой а просто иду по городу
по светлой и ветреной столице моей
и думаю что только этот ветер пребудет вечно
и после нас и после внуков наших детей
и после городов здравого смысла любви и даже после поэзии
став единственно возможной поэзией
вечной поэзией
я иду мимо почти вертикальных пандусов
под бесконечно красивым небом
которым можно любоваться часами
но большинство ходит на левый берег и смотрит на стекло
я надеваю солнцезащитные очки и иду
я не убираю их с лица даже в пасмурную погоду
а иногда и ночью
не в приступе чистого позерства
а потому что не хочу никого смущать взглядом
ведь когда я смотрю я вижу
но никто не любит делиться секретами
тем более страхами
и уж точно в их планы не входило показывать свои увечья
может поэтому в ответ они предпочитают агрессию
или побег но чаще агрессию
потому что не могут отпустить меня с такой информацией
а я не знаю зачем или важнее за что
меня наделили такою силой
в чем ее назначение и есть ли оно
я иду по городу и она шагает в такт
заглядывает в души
потом сплетничает
говорит со мной
может они ее тоже чуют
может быть даже боятся ее
затем стыдятся своего страха и злятся
затем понимают что виновен я
о прошу пусть я буду позором великого казахского народа
я все отдам что есть у меня а чего нет найду
только сделайте меня позором великого казахского народа
к тебе обращаюсь бедный мой
измученный запутавшийся казах
к тебе искалеченный мой
качающий свои комплексы из земли
о привет говорю я тебе
я тебе говорю привет
шапырашты мой
жалайыр каңлы
мой найман
мой арғын қыпшақ
мой керей қоңырат уақ
жетіру байұлы ноғай
я тебя приветствую и люблю
о давайте мы все постараемся
объединим усилия устремления и мечты
я уверен что вместе у нас получится
поехали?
three
два
бір
я не знаю идеи лучшей для воплощения
чем идея сделать меня позором
великого
казахского
народа
Метаморф
Очень странно переживать за казахский по-русски,
ностальгировать по кумысу после ламбруско,
поглядывать на тощих в узком
кругу предпочтений. “Дүкен” ставить слева от
названия, вместо “дукені” и справа. От
Прометея задуло, не дав достигнуть каспийских вод,
рассветным, розовым размахом крыл фламинго.
Простите мне сомнительное билингва,
но сөз порой вырывается из-за лимба,
и тут же прячется назад за недостатком
образования. На нёбе сидит осадком.
Пробуя кончиком языка, о сладком
вспоминаешь детстве: густую и мягкую шерсть
треплешь, слушаешь о Пророке, и в этом есть
ключевое об әже, к которой стоило подсесть,
как она надевала очки, лежавшие на стеллаже.
Доставала Коран Карим в издании, которое уже
тогда не было предназначено для продажи.
Такая приписка шла: сделано ради Аллаха,
нельзя продавать. Я помню, что от ночного страха
работает “бисмилляхи рахмани рахим.” Запах
той шерсти иногда мне снится, так до сих пор
пахнут одеяла, и может поэтому дарят сны.
может на этот запах я, намотав на себя километры
и годы, вернулся домой, чтобы по-настоящему
оплакать и бабушку, и свое безучастное детство.
чтобы два этих призрака так навязчиво
не бродили за мной, подбирая мою неуклюжую тень.
может поэтому чешуей спадает сейчас и рифма,
и заглавные буквы, а пунктуация
птичьим следом на свежем снегу
исчезает не сразу но как видите исчезает
________не сразу но как видите__________
так раздвигаются ноги у времени
так рождается новый год
январем ко мне несвежей разметкой трассы
неопрятными представителями незарегестрированного извоза
так он идет швыряя пепел обратно в салон
жаным-ай шыбын жаным-ай
вылетит говорит в окошко за плечи в прошлое
жаным-ай шыбын жаным-ай
если ты энтомолог лови и не забудь булавки
жаным-ай шыбын жаным-ай
мой янтарь замороженный мёд
жаным-ай шыбын жаным-ай
зу етіп өтеді зу етіп зымырайды
зуб архарлинского перевала
лечат в этом году взрывными работами
и экскаваторами
казахские песни казахским лаунжем
меня лечат гадко аналогично перевалу
не звучать мне легким гәкку-гәкку
гәкку-гәкку звенит прозрачная степь
гәкку-гәкку подступает кашель
гәкку-гәкку-гәкку-гәгәгәй-гәкку-гәй-гәй
разворачивается многоголосье воспоминаний
распарываются швы светлых воспоминаний
светлых острых осколочных воспоминаний
законсервированных в целях внутренней безопасности но
взрывные работы и экскаваторы но
дүкен слева вместо дүкені справа но
сөз выживающее переплывающее стикс но
жаным-ай шыбын жаным-ай вылетает зззууу но
я обзавелся булавками
02/15
мой февраль пришел за мной налегке мы лежали с ним на реке и тонули в небе
мост шумел и собаки лаяли на него я лежал на спине с сигаретой во рту и глаза исчезали в солнце
я подумал о том что пора прекратить гнуть линию горизонта
что любовь выпивает сердце
что чужие кресты не твои кресты это так легко
можно просто встать и воткнуть их в снег и пойти к истоку
кто сказал что нельзя поджигать мосты я несу взрывчатку
это я его строил я калечился я ломался
это я его ладил поддерживал я терпел магистральный трафик болезненных разночтений
я разрушил его потому что любил его больше жизни
я разрушил его потому что жизнь оказалась больше
я разрушил его потому что воздух теплеет и весна просвечивает из почвы
я разрушил его потому что вернулись птицы и они кричат обо мне
я разрушил его потому что снег под ногами шуршит обо мне
я разрушил его потому что сам ветер поет обо мне
я разрушил его потому что счастливым быть очень просто счастье это щелчок как вкл выкл кнопка твоя палец твой а ты ходишь вокруг и ебешь мозги
я разрушил его потому что во мне шевелятся совсем другие стихи мне надо вынуть их посмотреть что там пока меня не разорвало как ксеноморфом
я разрушил его потому что мне хотелось освободиться от необходимости оглядываться назад
я разрушил его потому что мне снится традиционный казахский той и я вижу стоящих молодоженов со скорбным видом слушающих тосты от апашек аташек татешек болешек агашек кудашек жиенок апкешек балдызок женгешек жездешек бажашек абысынок ну вы поняли
я разрушил его потому что мне снятся апашки отжигающие на столах в маскарадных костюмах перьях боа блестящих платьях и прочих прелестях бурлеска а под столом лежит забитый микрофоном до смерти тамада
внуки тоже не стоят в стороне и трясут телами подвешенные за тросы летают вокруг в костюмах супергероев исторических персонажей в жутких недетских тибетских масках и оберегах
апашки сметающие саркыт в шопперы с принтами изображающими череп из курта
заляпанную жиром руку о пяти пальцах с надписью beshbarmaker pro
ажеку в кимешеке с кольцом казы вместо цепи на шее
постер фильма ермека турсунова шал
курак корпе с логотипом эпл
да все что угодно лишь бы это был стилизованный национальными чувствами тотальный свэг
я разрушил его потому что люди не должны оправдывать моих ожиданий и это правда но если они их не оправдывают то идут они на хуй
я разрушил его потому что на днях опять стал причиной рождения нового мужеложца и мои плечи все в синяках
я разрушил его потому что вдруг узнал себе цену и черт возьми какое это приятное чувство знать чего ты стоишь и шли все на хуй у меня есть я и мы прекрасны
я разрушил его потому что давно пора научиться вычеркивать людей и форматировать диск
я разрушил его потому что на самом деле никто никому не нужен и никогда не был нужен
я разрушил его потому что мне хочется увидеть как министр культуры заикаясь читает стихи ярослава могутина
я разрушил его потому что мои не так давно исламизированные родственники никогда не смогут понять меня да и не захотят ибо понимать другого это умственный труд им будет лень это же проще
я разрушил его потому что любимый человек разбил в моем доме гитару и щепки звучали лучше чем все его две с половиной песни а мне остался держатель струн и я сделаю из него браслет
я разрушил его потому что так мне сказал гинзберг а ему уитмен и я верю им больше чем собственной матери
я разрушил его потому что собираясь идти в новый гей-клуб над халяльным рестораном с человеком ненавидящим мои стихи я спросил его чего ты хочешь от жизни и он ответил я хочу танцевать
я разрушил его потому что теперь чтобы ко мне пройти придется строить мост собственными руками и я обещаю что это будет нелегкий труд
я разрушил его потому что когда я вижу со своего балкона огромную горящую надпись астана моя осуществленная мечта я непроизвольно произношу да пошли вы
я разрушил его потому что в этом году пятьсот пятьдесят лет исполняется казахскому ханству а мне всего тридцать и я не вижу никакой разницы ни первое ни второе неважно
я разрушил его потому что отказываюсь страдать и что-то важное вот-вот прояснится
Балхаш снится
Выйти к волне. Увидеть гнутые берега.
Ребра воды ломаются о песок.
Небо пластом над тобой утопает в неге.
Ты можешь спросить неге? Это и есть ответ.
Чайки навязываются в блокнот, пикируют
прямо в самое твое рыбное воскресенье.
Если сейчас это пик, а мы альпинисты времени,
долго ли под его толчками жить нашей памяти,
долго ли дрожать альбомам в старческих руках,
перелистывающих лица, как хрупкий мотылек
перебирает свет вечерних звезд.
Губы, касающиеся губ, изображенных на запястье.
Где начало твоего сна, там исток надвигающейся осени,
дрожащей в воздухе над самым течением мысли,
робко рябящим под ветром впечатлений ли,
иллюзий, сладкой дремы, или это опять Или
опресняет детство, набегающее на гальку забвения.
Соль твоей кожи не оставляет трещин.
На ней растет усталое дыхание разбега.
На языке ворочается мертвый язык,
как пери, спящая на новом альбоме Кэти.
Ей снится, как в домбру заливают колу,
и печальный Асан бредет по бульвару Нуржол;
чуть по-тимуровски хромает Хронос -
несет Коркыта, как Диогена, в барреле.
Тарихы бар ел. Тамыры терең. Даласы кең.
Степь это в первую очередь недостижимость,
несбыточность горизонта, расщепление взгляда,
рассредоточенность внимания. Отсутствие,
позволяющее точнее смотреть в себя.
Пространственная обреченность познать границы,
развеществление, вскрывающее изнанку.
Способность речи развиваться,
прорастать в брусчатку ограничений мудростью сорняка,
отступлением, недеянием, невмешательством.
Позволить чайке прилететь на свалку разночтений
и выбрать из фасеточного множества.
Проснуться тяжестью пустого кошелька,
смыть соль и сон, и отряхнуть песок.
Увидеть мост длинной в движение пробелов,
как спелых пятен, незрячих простынь, белых орд
еще не зародившихся снежинок.
Пойти к пустому стадиону, развернуть
баталии на свежестриженном газоне.
Взойти по неприсутствию болельщиков отчаяния
на самый верх, под свет прожектора, на сцену.
Запеть немой волной, накрыть ладонью
свое трепещущее сердце. Удержать
объятья в легких.
Метаморф
Ануар Дуйсенбинов
Listen to the orignal read by the poet:
From the point of view of a translator, Anuar Duisenbinov’s work presents equal parts joy and challenge, owing to the central questions that his poetry asks over and over again: who am I in my language(s) and what is my language in me? Duisenbinov writes in Russian and Kazakh, weaving a multilingual poetry that exemplifies the linguistic context of post-Soviet Kazakhstan and many of the themes that are emerging in its recent literature. It is the literature of searching for meaning, of finding a new identity, of rejecting both the post-Soviet nostalgia for the USSR and the government-sponsored new national identity based on historical oblivion and a return to precolonial “roots.” Duisenbinov’s poetry sometimes reconfigures, sometimes discards, sometimes echoes back traditional rhymes and structures, and always reinvents itself, its own sound, its own linguistic allegiances, mirroring the fluid dynamics of his land.
Post-Soviet Kazakhstan has been steadily and ideologically moving away from Russian, seen as its “colonial language,” and hoping to discover that true Kazakhstani literature will be written in Kazakh. One can argue, however, that expression in pure Kazakh is not yet descriptive enough of the reality Duisenbinov finds himself in. Leaving out too much, it cuts out a tradition and a cultural layer that, no matter how colonizing, is part of the lived experience. But Russian alone isn’t fit for the task either.
In one of his earlier poems, Duisenbinov coined the term tilечь (til’ech’)—a combination of Kazakh “til’” and Russian “речь”—both of which mean “speech.” In that poem he talks about a boy who is bullied because, having been raised by a Kazakh grandmother, he code-switches and mixes Russian and Kazakh. His speech is not “pure”; it is mongrel, pidgin speech. And yet Duisenbinov intuits in this poem that this combination of Kazakh and Russian is where hope may lie for true Kazakhstani self-expression. At least this is where the identity of generations that grew up speaking both languages can be fully expressed; this is where the enforced purity of language is detrimental, false, and misses out on the opportunities offered by tilечь.
In his work, Duisenbinov inhabits this tilечь—there are only few poems where Kazakh does not appear to add sound, context, and emotional undertow. And this is where the translation challenge of his work takes root. How to render the sound and the awareness of the playful dissidence and precision of tilечь—a language of mixed expression that is uniquely suited to Duisenbinov’s specific reality? In our translations, we chose to let the phonetic and rhythmic qualities of tilечь peak through the English text: in key moments of the contact with the Kazakh culture of his grandmother, in the depths of identity crises, and amidst the joy of his many epiphanies.
Post-Soviet Kazakhstan has been steadily and ideologically moving away from Russian, seen as its “colonial language,” and hoping to discover that true Kazakhstani literature will be written in Kazakh. One can argue, however, that expression in pure Kazakh is not yet descriptive enough of the reality Duisenbinov finds himself in. Leaving out too much, it cuts out a tradition and a cultural layer that, no matter how colonizing, is part of the lived experience. But Russian alone isn’t fit for the task either.
In one of his earlier poems, Duisenbinov coined the term tilечь (til’ech’)—a combination of Kazakh “til’” and Russian “речь”—both of which mean “speech.” In that poem he talks about a boy who is bullied because, having been raised by a Kazakh grandmother, he code-switches and mixes Russian and Kazakh. His speech is not “pure”; it is mongrel, pidgin speech. And yet Duisenbinov intuits in this poem that this combination of Kazakh and Russian is where hope may lie for true Kazakhstani self-expression. At least this is where the identity of generations that grew up speaking both languages can be fully expressed; this is where the enforced purity of language is detrimental, false, and misses out on the opportunities offered by tilечь.
In his work, Duisenbinov inhabits this tilечь—there are only few poems where Kazakh does not appear to add sound, context, and emotional undertow. And this is where the translation challenge of his work takes root. How to render the sound and the awareness of the playful dissidence and precision of tilечь—a language of mixed expression that is uniquely suited to Duisenbinov’s specific reality? In our translations, we chose to let the phonetic and rhythmic qualities of tilечь peak through the English text: in key moments of the contact with the Kazakh culture of his grandmother, in the depths of identity crises, and amidst the joy of his many epiphanies.
Anuar Duisenbinov is a queer Kazakhstani poet, translator, arts organizer, activist, and multimedia artist. He studied economics at the Eurasian National University in Nur-Sultan and poetry writing at the Open Literary School of Almaty. His poems have been published in the Russian online journals Literratura, Polutona, TextOnly, Solononeva, Satori and, Satenai, and presented at literary festivals in Kazakhstan (Sozyv, Polifonia, TSE Art) and Latvia (Dzejas Dienas and Dzejnieka Asinis). He won the 2017 Almaty poetry slam. Anuar is engaged in various cultural projects, including the bULt working group and SteppeSpace. He coordinates the publishing program at the Tselinnyi Center of Contemporary Culture in Almaty. As a translator, he held a residency at Literature Without Borders and contributed to numerous Russian to Kazakh translation projects. He is the cofounder of the poetry and music collective Bakhash Dreams. Anuar writes in Russian and Kazakh, weaving a multilingual poetry that exemplifies the linguistic and thematic context of the emerging new literature of post-Soviet Kazakhstan.
Mariya Deykute is a Russian-American poet, editor, and translator. She is a graduate of the University of Massachusetts Boston MFA program and currently teaches rhetoric and creative writing in Nur-Sultan, Kazakhstan. She is the cofounder and chief editor of the trilingual journal Angime. Her work in English has most recently appeared in PANK, notokens, Tiger Moth Review, and Seventh Wave. Her work in Russian has most recently appeared in Polutona and LiterraNOVA Magazine: an anthology of Almaty writing. Mostly, she writes about the wilderness that exists inside and alongside all of us.
Victoria Thorstensson is an assistant professor of Russian literature at Nazarbayev University (Nur-Sultan, Kazakhstan), where she teaches courses in classical and contemporary Russian and Russophone literature, realism, research methods in the humanities, and translation. She holds a Ph.D. in Slavic languages and literatures from the University of Wisconsin–Madison. She publishes on Dostoevsky, Leskov, Russian polemic novel of the second half of the nineteenth century, nihilism, and responses to Darwinism in Russian literature. Her current book project is on the nineteenth-century Russian conservative writer Boleslav Markevich. She also coedits the nonfiction and translation sections of the literary journal Angime and has been translating the poetry of Anuar Duisenbinov together with Mariya Deykute.
