И Город спал.
Лишь сальные бороды аксакалов,
кололи его макушку,
как горло – пушок перезревшей айвы.
И вдоль дорог
лохматые горгоны на сморщенных стволах
ласкали голыми пятками воду,
случайно пролитую с неба.
Баня на Старомосковской
– или, скорее, ее останки –
стонала
призрачными парами и ведрами.
Миг – и все стихнет.
Только запах хны от волос
останется.
Из дому под вечер
с томиком Стоуна,
Ирвинга,
и рвешь у подъезда сор фиалковый,
как вороватый хапуга.
Опухший глаз светофора
равнодушно моргает в спину.
Спи, изнуренный хранитель крестов –
стоглавый горыныч
в чешуйках машин
уже не помнит о вечном городе.
Уже не помнит о вечном.
Увечьем мысли,
слитны ль, раздельны,
а все льнут к смерти,
хоть под слоем косметики и улыбок.
Кабы вдруг пахнуло –
по-весеннему – черепахой!
А повсюду – гарью,
да на небе дуга
на беду, наверно,
отвернулась.
И нули над нею –
неудачный эскиз Винсента.
Мальчик, скользящий по линии света
к линии свитка,
где черные буквы
перекрутились, как черные букли,
перекрутились, как клейкие листья.
Мальчик сутулый и чуточку лысый.
Мальчик глотает прозрачные капли.
А у виска две пожухшие каллы,
белые каллы
и горсточка риса.
Два века на съемной квартире,
тихо передвигая мебель
из угла в угол
и голые стены
обклеивая по моде,
рыжий демон,
он жаждет иных песен,
советских авосек,
рябиновых капель.
У него больная печень.
А по ночам
он кричит маму –
и ту, и эту,
и обеих жалобно.
Два века назад
его предок
дал непреложный обет
бродить
под скрипящим от жара солнцем
и целое лето
пить бледный чай
из глиняной пиалы.
Усталый и смуглый,
с жесткой бородкой,
он просится к дому.
А чужое лето все не кончается.
