из произведения Bоенный дневник отчаявшегося психотерапевта

Женские лица войны

День 4

Долбанула меня эта война прямо в gut. Кишки наружу. Легче, когда делаешь что-то. Я в адреналиновом забеге, втянула кучу народу в помощь беженцам, целый день выкладываю в Фейсбук статьи в помощь мирным жителям, бегущим или пытающимся приспособить свое прежнее жилище к опасности. ... Никчемные вроде бумажки - но это отблески нормальности. К этой войне прилагаются инструкции. Именно так цивилизованный обитатель двадцать первого века справляется с житейскими задачами: гуглит и находит ответ, а то и звонит психотерапевту. Это помогает опуститься в кипяток кризиса. Смягчает удар.



День 6

Сегодня самое страшное— нашли и потеряли на поле боя новорожденных близнецов. Как это было? Поступил крик о помощи от коллеги, уроженки Харькова (знакомиться некогда, но с ней нас виртуально познакомили вчера, я хотя бы знаю, что она психиатр в Вашингтоне): кто-то из земляков просит помочь, найти, куда нести новорождённых близнецов, извлеченных из заваленного убежища. Эти дети, рожденные, очевидно, 1 марта (кто принимал роды? не отец ли?), были извлечены вместе с мёртвыми взрослыми. Пока координировалась с моей новой соратницей из программы при UNICEF (“передайте им использовать методику “кенгуру,” “будем искать, кто ещё остался в Харькове, хоть это и очень сложно”), пришло ещё одно сообщение: “Из-за активного боя в этом районе медсестра больше не может добраться до того места, где оставили детей.”

Реветь надо быстро, потому что в Мессенджере чей-то крик о помощи: “Вы выставили пост о том, что Сохнут вывозит людей. Они заберут лежачую?” A я откуда знаю? — но теперь придется узнавать, звонить по мною же перепощенным телефонам и договариваться... Нет, там глухо. Звоню по личному своему каналу. “А кто Вам, Галина, эта женщина?”

Я часто слышу эту фразу. Как будто это еще имеет значение. Главное—спасти. Хоть как-то удержать норму человечности в этой войне.

[Через неделю оказывается, что женщину эту действительно вывезли по моей наводке.]



День 30

Я смотрю на карту Украины в Гугле. Никогда раньше не приглядывалась к территории между Одессой и Киевом, между Одессой и Харьковом—да и зачем мне было приглядываться, если я бывала только в больших городах, а путешествовала самолетом или скорым поездом, изучая то облака, то мелькание безымянных полей и лесов. Но названия, краем уха зафиксированные в разговорах взрослых—в разговорах стариков—оживают сегодня, и я изучаю мир моей семьи, стираемый варварами с карты: из Кировоградской области вышли бабушка и дед, из Первомайска—какая-то папина родня, в Хмельницком мама работала по распределению; другой дедушка родом был из Кривого Рога, в Белгород-Днестровском что-то смешное случилось с молодым папой, кажется, они с приятелем залезли на Белгород-Днестровскую крепость как раз во время сьемок чего-то исторического, и спасались бегством от помощников режиссера; в Херсон переехал мальчик, в которого я была влюблена; в Ирпене мы с мамой были в доме отдыха в последнее лето перед школой, а на следующее лето она одна уехала в Бердянск на двадцать один день, это называлось “курсовка,” и я все прислушивалась к пыхтению бабушки, к которой меня забросили: “бердянск-бердянск”—и все эти названия обрели жизнь, и за всех этих людей я стала ощущать ответственность...



День 31 Стыдно

Что я делаю для победы? Кто меня знает. Я в каком-то вязком дыму. Так было во времена самого страшного в моей жизни личного кризиса: дикое усилие, чтобы просто говорить, а не хрипло каркать, ещё одно—чтобы растягивать губы where appropriate. Воскресенье, люди гуляют, пьют пиво и планируют отпуск, а тут ты входишь—замурзанная, встрепанная, в новых морщинах. А вот Фейсбук, поле риторических экзерсисов для одних, место нынешней работы для мне подобных. Отвлекаясь от бесконечной переписки то с одними, то с другими, с удивлением видишь: нормальные люди дни рождения постят и о преимуществах кошачьего корма спорят, а ты опять со своей войной. Война—это стыд. Как изнасилование.

Да, об изнасиловании, поскольку именно это стало фокусом работы последних двух недель: Кто-то из исследователей отметил положительную зависимость между милитаристской агрессивностью и повышенным либидо. Гунны хотят насиловать. Обычные мужички, в мирной жизни далеко не сексуальные гиганты, едва обнаружив в себе способность к убийству, демонстрируют повышенное либидо и способность ко множественным оргазмам. Война—это много спермы, много кала. Перистальтика вооружается первой.

Интеллигентный, деликатный Виктор звонит мне из автобуса, девятый час едущего из Киева во Львов:

— Извините, не могу долго говорить, я стою в одной позе с утра... и ещё тут пожилая женщина... вся в фекалиях... остановиться нельзя, а желудок, знаете ли... подводит. Боюсь шевельнуться.

У оккупантов другое, там фекалии—это оружие. Неиссякаемый источник. И. Померанцев описал это неуёмное желание загадить воду и постели, загадить всё:

В 1995 году во время Первой чеченской войны я разговаривал с беженкой из Грозного Фатимой.  Я задал ей стандартный журналистский вопрос: “Что вас поразило больше всего? Танки? Бомбы?.”  Она подумала, а после смущенно сказала: “Русские солдаты заходили в пустые дома и.… какали в наши постели. Извините. Да, какали, накрывали дерьмо одеялом, снова какали и накрывали всю кучу подушками. Мы не могли поверить.”  В марте 2022 года беженка Наталка из Черниговской области на мой вопрос “Что Вас поразило больше всего во время оккупации?,” ответила: “Они занимали наши хаты и срали в кровати.” .. В перечне военных преступлений нет параграфа “справлять нужду в кровати граждан оккупированного государства.”  В Международном суде подобные случаи не будут расследоваться. Но смрад останется надолго. Так что экологам будет чем заняться.

У гонимого беглеца фекалии — это средство защиты: “Я отвратительное существо, не ешь меня.”  Женщина жалуется: “Всё перенесли дети (4 и 9) отлично, и тревоги, и обстрелы в дороге, а доехали до Германии, и начался еженощный энкопрез у обоих.” Впрочем, все физиологические отправления в этой войне служат той или иной психологической цели.

Аня Пушкеля:

Сначала стыдно было писать в баночку в подвале при посторонних людях... В подвале, потому что наверху взрывы. И выбор был между жизнью и жизнью. Стыдно было, когда Макара рвало в капюшон (ничего другого не было под рукой) сорок часов в автобусе.

Выбор был – сидеть в вонючей одежде или выйти на дороге в чужой стране, или остаться на улице. Стыдно [потом] было зайти в помещение и разуться. Тринадцать человек, которые не снимали обувь много суток... Выбор был—пролепетать “сорри” или остаться спать на улице Я согласилась быть отвратительной. А потом мы постирали одежду. Зашли в душ. Намылили носки в умывальнике туалета и выбросили капюшон куртки. Все эти вещи не сделали нас недостойными. Плохими. Противными. Второсортными... Мы не остались грязными, какие бы поступки не совершали, чтобы жить!!!

Стыдно—это не про фекалии. Стыдно—это про бессилие.



День 32-36

Целая неделя была посвящена Проекту “Сенсорные игрушки .”  Игрушки — это не только игрушки, а в общем сенсорные приспособления для саморегуляции детей-аутистов. Говорим “игрушки,” подразумеваем “утяжеленное одеяло” и т. д. Улику, так сказать, автора идеи, я не видела никогда прежде и никогда с ней не говорила, но именно она пригласила меня в 2013 году в Москву для участия в конференции “Обнаженные сердца” и, таким образом, с неё началась интереснейшая глава моей жизни.

В этот раз она появилась с идеей, повлекшей за собой череду разговоров с мамами особых детей. В первом списке 22 мамы, во втором пока 19, a ещё шестеро выехавших в Европу, им сразу же послали необходимое европейские ребята-волонтеры, и одна оппортунистка-симулянтка (явно не беженка, а может, и не мама). Около полсотни разговоров, и не односложных, а подробных, многодневных ниточек-диалогов: рассказов, подвального подвига, побега, эвакуации, боли, гордости за то, что дети выжили, с фото: вот мальчик Р., аутизм, 7 лет, сфотографирован под одеялом на полу среди потных труб (“это мы еще в Киеве”), потом—там же, но с закрытыми глазами, потом—где-то в углу чужого дома, но уже при дневном освещении, с нашими стимулирующими штуковинами в зубах. А вот девочка с прозрачным, голубоватым лицом, с именем матери и номером телефона, намертво нашитыми на куртку. У нее поражение мозга, она на безглютеновой диете, а еще ей нужны развивающие игрушки... Фотографии и запросы идут всю ночь, все утро, и затихают к вечеру. Но вечером начинают писать совсем отчаявшиеся: те, кто не спит сегодня то ли из-за воздушной тревоги, то ли из-за кризиса с ребенком... Матери-героини. Я щедра на это слово, “героизм.”  Стивен Порджес считает, что оно активизирует автономную нервную систему.

Надежда Сухорукова:

В подвале я мечтала. Особенно в последние дни перед бегством. Я сидела на старом стуле, слушала гул самолёта и представляла, что случится чудо. Бомба, которую сбросил русский летчик, полетит обратно в самолёт. Он взорвется прямо в воздухе и рассыпется над морем.

В последние дни я превратилась в замороженную и равнодушную субстанцию.

Единственное чувство, которое наполняло меня до краев—чувство животного страха. Я была обречена. Хотите знать, как я переживала обстрелы? Я, взрослый человек, во время бомбёжек держала за руку маму и прижималась к ней, как в детстве, когда хотела укрыться после страшной сказки. Звуки войны исполняли симфонию смерти. Сначала скрежет огромных зубов великана и железные удары по крыше. Я думаю, это была разминка. Кто-то только готовился к выступлению. Потом шла мелодия “градов.”  Дрожала земля и тряслись стены. Через нас летели огромные слепые убийцы. Мы не могли понять в какую сторону. Везде были люди. Для кого-то из них—эта музыка стала последней. Для меня самым страшным был гул самолётов. Я никогда их не видела. Может быть если б увидела, то так не боялась. Я закрывала голову подушкой и мечтала оглохнуть от тяжёлого удара о землю. Земля прогибалась, а самолёт заходил на второй круг и мы снова умирали, до следующего взрыва. Именно 15 марта мы услышали новые звуки из симфонии смерти. Они были непохожи ни на один, который звучал до этого. Два сильных мощных взрыва. От них перевернулось все внутри, голова стала огромной и пустой, стены подвала вибрировали ещё некоторое время. Я решила, что это оружие массового поражения. И с ужасом думала, что увижу, когда выйду на улицу.

Потом нам рассказали люди из поселка рядом с Мариуполем, что по городу стреляли российские военные корабли. Нас убивали с земли, с воздуха и с моря. Нас убивали отовсюду.

День 37 Вторичная травма и “усталость сострадающего”

Вторичная травма—штука хитрая. Вроде бы ты всего пост-фактум лишь разговариваешь о чужой боли, о чужом опыте, скажем, под бомбежками, а зеркальные нейроны, рассыпанные по человеческому мозгу, срабатывают, вызывая эмпатию, а симпатическая нервная система включается, как при сиюминутной опасности. Меня начинает “накрывать,” и вот еду по Белт Парквей мимо (аэропорта) JFK, и на звук самолета, заходящего на посадку, срабатывает что-то чужое, и я начинаю метаться из полосы в полосу. Хорошо, обошлось без аварии, и сознательная часть мозга быстро включилась и прекратила панику. Но это, конечно, сигнал отстраняться. А как тут отстранишься, в войне выходных нет.



*

Сегодня пришла просьба написать листовку (колонку в газете?) с советами психолога по выживанию в оккупации. Советы для женщин, подчеркнула Марта. Со значением сказала: “для женщин.”  Мы с Мадленой Р., нью-йоркской коллегой, ныне соратницей по всяческим украинским затеям, услышали это как запрос на советы, как избежать изнасилования... Никогда такого не писала, но – девочки, бабоньки, сделайте все, чтобы выжить! Мы пишем инструкции, хватаясь за животы. Кишками пишем потому что.

Слухи об изнасилованиях, об оккупантах, “просто так” вламывающихся в дома и квартиры, стекаются отовсюду: из поселочков вокруг Киева и Харькова, и совсем мучительные - из Мариуполя, из Мариуполя… Мартина организация наладила ежедневые отчеты, и там все больше страшных намеков: “мы слышали рассказ такой-то...” Даже на официальных сайтах начинают появляться “истории.”

 

День 40

После такого продуктивного, в чем-то даже спокойного выходного (“всего-то" изобретала руководство для гражданских жителей “В плену и после плена”), после вроде как положительной динамики некоторых проектов, маленьких позитивных вещей, вылилось на голову громадное: около четырехсот женщин, пострадавших в Буче и в других деревеньках около Киева. Вылилось из фейсбучной “лички,” из запроса на дружбу.

 

*

Я не знаю этого Алекса. Собственно говоря, он даже не обращается ко мне. Просто- скриншоты один за другим:

Скриншот:
– В Буче. ок. 400 изнасилованных. Есть койкоместа в Киеве?
– Ищу контакты.

Скриншот:
– Здесь где-то 40+ девочек. Как их везти?
– Человек по 20 в автобус, и поехал, ты че)).
– Они сидеть не могут, в проходах могу положить четырех.
– Дерьмо. Щас.

Вот и дерьмо, как же без него. Как и без слюны, рвоты, пота. Как и без крови, конечно же.

Еще скриншот:

– Парамедики просят психологическую поддержку, они ломаются от увиденного. 180 изнасилованных детей, представляешь, бл...?

Почему это идет ко мне?! Что делать?

Я пытаюсь прозвонить, но он, наверное, перегружен звонками и без меня. Невероятная тяжесть задачи, масса неизвестных.

Что я ему собиралась сказать? Скорее всего, нагрузить новыми вопросами: Сколько психологов конкретно требуется, где? Куда их везут? Что они сами хотят для себя?

На такое реагируют кишки, не эмоции даже. Бессилие, жуткое, невыносимое бессилие, ненависть, и даже дышать больно от бессилия и ненависти, от каких-то видений: Босх, Бородянка, брейгелевский “Триумф смерти” на фоне Ворзеля. Вот сижу и жду, когда смогу что-то сделать, когда мне дадут конкретное задание, какую-нибудь бюрократическую гору свернуть, полететь куда-нибудь. Всё что угодно, только не бездействие. Бездействие как яд в моем организме.



День 41 Жду…

Душу свело. Поразительно всё же, как человек адаптируется к самому непереносимому. Казалось, боль и страх не отпустят, пока этот кошмар не закончится, но вот идёт второй месяц, и я приспособилась, как та Аня, что стала-таки писать в “майонезную” баночку, а сначала терпела до невозможного...

Из письма Aлене:

Сначала работала и в перерывах и по полночи эвакуировала—группы вела—волонтеров с шоферами и с кем там ещё связывала, по 15-16 часов получалось, потом немного сорвалась и теперь занимаюсь Украиной дозированно, и даже пару раз за 40 дней выходила куда-то на несколько часов. Ещё долго будет всё это, особенно в моей отрасли. А когда поток заказов на мои услуги истекает, ходим ручками работать, помогать контейнеры собирать. Но в последние дни заказы ко мне идут такие ‘жахливые,’ что лучше бы я грузила ящики.

Нельзя говорить о массовых изнасилованиях. Моя роль—быть контейнером, защищать, а не травмировать. И конфиденциальность жертв, и психику тех, кто сейчас в относительно й безопасности. Но уже через несколько дней все эти сдавленные, полушепотом, намеки, оборванные фразы выходят за пределы контейнера, и мир начинает узнавать...



День 42

Наконец-то собрана довольно пестрая интернациональная команда, и даже увиделись в Зуме, рапортуя о готовности страны, каждая из нас (почти все тут женщины, за исключением парней, отца Андрея, который не пришел, но о котором много говорят, он подготавливает приют в Украине, и энергичного дяденьки откуда-то из Средиземноморья) отчитывается о найденных по стране ресурсах для помощи жертвам Бучи (чье-то возмущенное: “Не называйте их жертвами!”). В ходе беседы становится ясно, что опыт у нас очень разный, не команда профессионалов, а лоскутное одеяло.

Через пару дней кто-то делится полученным голосовым сообщением. Адресовано кому-то из Польши. Сначала слышатся рыдания, потом причитающий голос:

...второй день не могу успокоиться. послала бы тебе видео, но ты не поймешь, там на польском. У девочки мама волонтером в госпитале, так там приехал автобус, дети из Ирпеня и Бучи. четырнадцать детей, и старшему четырнадцать. Родителей расстреляли у них на глазах, сначала мучили... а как стреляли, говорили: “мы вас в живых оставляем, чтобы помнили эту войну, чтобы всегда русских уважали. Все четырнадцать много раз изнасилованы, и зубы все вырваны… ой... скажите там нашим хлопцам...рвать их на части… голыми руками... мы тут все в шоке…

И дальше снова рыдания.

На каждый текст или звонок первая реакция специалистов из нашей группы довольно однообразна: “Кто-то проверял эту информацию, это не фейк?” Мы не хотим верить в эти истории, потому что они уменьшают что-то человеческое в каждом из прикоснувшихся, во всех нас. Как будто мы могли не позволить, предотвратить.

О психологической помощи тут говорить рано, но надо пересмотреть списки из первых моих с Мадленой дней, отобрать людей, готовых работать с таким уровнем травмы, знающих навыки работы с сексуальным насилием, групповым насилием. Когда работаешь, чуть-чуть проще жить.



День 43

Наконец-то проект помощи жертвам Бучи продвинулся от истерических, навзрыд сообщений от медиков, “ломающихся” при виде искалеченных юных и старых женщин, мальчиков, детей, подростков, к конкретной (хоть и дрожащими руками) работе над планом: куда их транспортируют, как оградить от журналистов, как подготовить к работе с военным прокурором...

Ольга Ярделевская:

Ребята, сейчас будет больно. Может, не стоит и читать, я предупреждаю! Но не написать не могу. Ночью дежурила в чате экстренной психологической помощи для пострадавших от войны. Обращается муж женщины – пыталась покончить собой, поговорите с ней. Суицид—очень стремная для меня тема. Те, кто меня близко знает, понимают почему. Но делать нечего—беру в работу. Молодая женщина, говорит вяло, без интереса, видно, под действием успокоительных препаратов. Тихим, без оттенков голосом она говорит, что рашисты изнасиловали ее дочь и что она никогда не сможет посмотреть ей в глаза, она не мать, раз не смогла ее уберечь. Я пытаюсь ее увести от вины в детали, в гнев, в хоть какую-нибудь эмоцию:

– Девушка пострадала физически тоже?

– Девушка?! – она вдруг кричит, – девушка?! Ей шесть лет!...

Мой желудок подпрыгнул и оказался в носоглотке. В мозгу забегали предательские, трусливые мысли: “что говорить?” “вот мне это за что?” “почему именно в мое дежурство?” ... Так, стоп! Дежурство. Где я это слышала, в каком-то фильме – в мое дежурство никто не умрет. Да, в мое дежурство я не дам ей умереть.

Через час мне было дано твердое обещание жить и ходить на терапию. Девочку передали местному психиатру, будет наблюдать. Всех, кого могла, подняла на ноги и задействовала. Но...

Двое русских ублюдков изнасиловали ребенка.

Мать рассказывает, что дочь дважды спросила: за что дяди меня наказали? Я ведь хорошо себя вела.

Это все. Извините, что не промолчала.

День 46

День освобождения Одессы, между прочим. Объявили 48-часовый комендантский час, чтобы народ не кучковался. Но, к счастью, Одессу не бомбили.

До сих пор удивляют эти слова в лексиконе: “сирена,” “бомбардировка,” “оккупация.”  Семантика нового времени. Обсуждая доставку лекарств, Наталья, фарма-ангел оккупированного Токмака, с которой мы работаем с прошлой пятницы над доставкой противосудорожных и кардиологических лекарств всему их сообществу (она собирает списки и рецепты, договаривается с отважными волонтерами, с риском для жизни едущих из Запорожья, я ищу закупщика и оказии, денежки пока мои), оговаривается: “на борк-посту.” “Борк”—это фирма посуды, что легче укладывается в голове женщины XXI века, чем военный словарь, “блокпост.”

Но сегодня мне не до строчных букв, не до упавших идолов, и даже не до Натальи. Сегодня всё перебили коты. 19 котов и три собаки отняли время с полдвенадцатого до 5. Хозяйка вместе с психически нездоровым сыном добралась из Славянска во Львов, и тут её накрыло. Настоящий пост-травматический срыв при повторной травматизации. Гостиницу на ночь сняла для нее Аня, волонтер из Нью-Джерси. Знаю уже 3 недели эту уравновешенно-весёлую, ловкую, быструю молодую женщину, но и у неё снесло крышу от столкновения с настоящим психозом, и приводить в чувство надо было теперь и ее. Итого: я занималась самой женщиной, которая угрожала покончить с собой там же, этой же ночью в гостинице (Т-Mobile затребовал потом $63 за разговоры с ней). 

Потом связывалась с Виктором (вернувшимся, с гораздо меньшими сложностями, за это время в Киев), а он “доставал” для меня мою тезку, руководительницу “Самодопомоги” (во Львове). В конце концов местный психолог пошел в гостиницу проверять состояние нашей жертвы пост-травматического стресса, но она его не впустила, заявив, что у неё есть психолог из Нью-Йорка. То есть она меня уже вписала в свою систему координат и кончать с собой передумала, но зато у меня добавилась ещё одна подопечная.



*

Оборачиваясь, я замечаю с удивлением, сколько женских имен появляется на страницах моего дневничка, сколько у меня соратниц по всему миру. Любительницы селфи и заядлые фейсбучницы переключились на военку. Те, кто не умел, научились. Украинки всех возрастов повезли грузы для военных через всю страну, научились паковать и грузить, стали разбираться в обмундировании и в противоожоговой медицине, научились торговаться с администраторами и губернаторами, а некоторые вообще пошли в тероборону или волонтерами. Остальные героически спасали своих близких, дом, зверей. Женские лица, куда ни повернись: жертвы и борцы, помощницы, руководительницы, дочки-матери, спасающие и спасенные, оберегающие жизни страны и людей их страны, продолжающие жить.

Действие спасает от неодолимости гнева. Но также и от отчаяния: пока я переводила в Украину “оставшиеся” деньги, прибавляя там и сям, в Одессу “прилетели” шесть ракет.  И вот когда А. пережидала в коридоре тревогу, она быстро заказала жгуты.  Одна ракета угодила в жилой дом недалеко от нее, но, возможно, это жгуты спасли ее. И не отправленная еще посылка с лекарствами. И пусть не всегда охраняют нас добрые дела, но все же, все же… они дают нам тоненький защитный слой. Так хочется в это верить.