*
Если бы я попыталась объяснить значение слова «душа»—не только слова, но, прежде всего, понятия «душа»—как базовой составляющей русской культуры и литературы, и чем концепция русской «души» отличается от западной «psyche», этот короткий очерк превратился бы в некий квазифилософский дискурс, и любая, даже самая незначительная, небрежность в формулировках могла бы привести не только к непониманию самой концепции «души», но и к излишней путанице, в которой платоновская «душа» сливается с «загадочной русской душой» и в этом смешанном состоянии «душа» видится как нечто чуть ли не расистское, как некий русский вариант нацистской идеологии и «арийской расы», то есть, своего рода как некая русская концепция уберменша, построенная на базе Пушкина и Белинского, извращенной идеологами и 19-го века и 20-го, и подаваемая наподобии водки или палеха, как неотъемлимая часть «русскости». Особенно сейчас, во время преступной войны, которую Россия ведет в Украине под знаком Z, подобная метаморфоза «души» в так называемую «загадочную русскую душу» не приветствуется, так что не будем об этом.
Моим первоначальным намерением было написать небольшой очерк об истоках моего двуязычного творчества, точнее, об истоках моего желания писать, а не углубляться в культурологические исследования русской «души». Во первых, надо сказать, что это слово—как и само понятие «душа»—имеет тот же смысл и значение в других славянских языках, и поскольку в этих языках оно играет ту же роль, что и в русском, оно не является уникально русским словом и понятием, так что даже если, скажем, мы принимаем платоновскую душу за «загадочную русскую душу», мы можем с таким же успехом называть её «славянской». Во-вторых, надо сказать, что большую часть своей жизни, или, по крайней мере, самую длинную ее часть, я прожила в так называемом западном мире, в котором «душа»—и слово и понятие—вовсе не так вездесуща, как в славянских странах и культурах. Проведя столько лет на Западе, вдали от стран и языков, в которых это слово, как и стоящее за ним понятие, наделено глубиной и эмоциональной окраской, я чуть охладела к «душе», хотя неприятие этого слова в стране моего постоянного проживания не перестаёт удивлять. Чем переливать из пустого в порожнее, позвольте мне привести пример из моей собственной жизни. Ни одно слово из воспроизведенного здесь разговора не было мною сознательно изменено (изменения, бессознательно внесенные памятью, разумеется, не в счёт).
Много лет назад я работалa помощником преподавателя русского языка в колледже. В юности я была не очень дипломатичной. Однажды, на одной из вечеринок для аспирантов и для всех остальных, связанных с кафедрой славянских языков, профессор, в чьём доме происходила вечеринка, сказал после двух-трех рюмок водки: «Так что же это за знаменитая «русская душа»? Все эти разговоры о загадочной «душе» во всех ваших романах девятнадцатого века и уж конечно в стихах—душа, душа, постоянно всё о душе! Но что это за душа? Где эта душа? Что вообще означает это слово ? Её нет! Нет её! Не существует!
«Душа существует!» сказала я твердо, защищая невидимую русскую душу, хотя скорее всего в тот момент мне просто захотелось возразить ему, т.к. в те годы я была уверена, что сколько бы лет человек ни изучал славянские языки, есть в славянских народах нечто, что навсегда останется непонятым славистами. «Душа существует!»—повторила я упрямо. «Но не для вас!» Воцарилось долгое молчание. Как только я пришла на защиту русской души все, казалось, перестали пить и болтать. Не стоит говорить о том, что этот разговор был началом конца моей работы в университете, как и не стоит повторять то, что уже достаточно хорошо известно, а именно тот факт, что в русской литературе слово «душа» употребляется достаточно часто, чтобы дать нам основание считать его если не главным, то хотя бы достаточно центральным понятием в русских романах и поэзии. Вездесущность слова «душа» в поэзии других славянских народов тоже хорошо известна.
Я писала короткий очерк об истоках собственного двуязычного творчества, но тут подвернулась «душа» и, как всегда, отвлекла от главной темы. Надо сказать, это как раз то, что «душа» умеет делать лучше всего — она отвлекает, сбивает нас с пути, запутывает в сoбственных противоречиях, становясь неуловимой в устроенной ею же путанице, прячась за словами как за деревьями, за которыми не видно леса. На этом я остановлюсь и позволю русской душе остаться недовысказанной, загадочной, бесформенной, как тень облака, не пойманного в объектив, словом, такой, какой она существует не только в русской литературе 19-го века, но и в языке и сознании людей, которые были—и остаются—её читателями.
