Если кто и мог предчувствовать войну, то это мама
—Маргарита Мурахтаева
В семь утра 1 октября 2020 года я приехала из Петербурга и ждала отца на вокзале. Но его все не было, и он не брал трубку. Как я узнала потом, в то время в нашей квартире уже час как шел обыск (1 октября 2020 года в квартиру к Ирине Славиной пришли с обыском в рамках уголовного дела о сотрудничестве с нежелательной организацией—«Открытой Россией» Михаила Ходорковского.—Прим. «Холода»). У отца отняли телефон, и он не мог позвонить ни мне, ни адвокату.
В ночь после обыска к нам приехала бабушка, чтобы помочь убраться в разгромленной квартире, по которой были разбросаны вещи и документы. Мать была в подавленном состоянии, и, чтобы ее подбодрить, я спросила, приготовит ли она на мой день рождения в апреле тортик: мама любила готовить их на праздники. Она сказала: «Да». Но я думаю, что она уже тогда все решила, а про тортик сказала, чтобы меня обнадежить.
Что случилось с Ириной Славиной?
Photo by Holod
2 октября 2020 года создатель и главный редактор независимого интернет-издания KozaPress Ирина Славина подожгла себя у здания областного управления МВД в Нижнем Новгороде. Перед самоубийством она написала на своей страничке в фейсбуке: «В моей смерти прошу винить Российскую Федерацию». Днем ранее у нее в квартире прошел обыск. По воспоминаниям самой Славиной, к ней в квартиру в шесть утра пришли 12 сотрудников СОБРа и СКР с ломом и бензорезом в руках.Славина и ранее подвергалась давлению со стороны органов за ее статьи, а также посты в соцсетях: в 2019 году суд взыскал с нее 70 тысяч рублей по статье о неуважении к власти за пост в фейсбуке и оштрафовал на 5000 рублей за связи с нежелательной организацией за другую публикацию. В 2020 году за публикацию о первом случае коронавируса в Кстове Славину оштрафовали на 65 тысяч рублей.
Маргарита Мурахтаева говорит, что привыкла жить в таких условиях. По ее словам, в подростковом возрасте она расстраивалась, что мать не всегда может быть рядом, но поддерживала ее журналистскую деятельность наравне с остальными родственниками. Родные Славиной, говорит Мурахтаева, не осуждали ее: «Когда все случилось, мы просто пытались пережить утрату, у нас не стоял вопрос, принять [решение матери] или нет. Кто мы такие, чтобы осуждать человека за его выбор? Мы понимали, почему она пошла на этот отчаянный шаг. Обыск—это мощный инструмент устрашения, и мы не знаем, как на ее месте поступили бы мы».
Маргарита уверена, что мать покончила с собой из-за давления властей. Родные Славиной пытаются привлечь к ответственности силовиков: по версии защиты, законность обыска вызывает вопросы. Следственный комитет дважды отказывал в возбуждении уголовного дела о доведении до самоубийства, жалобы в суд и прокуратуру также не дали результата. «Мы не останавливаемся,—говорит Мурахтаева.—Исправно ходим по судам и намерены идти до конца. Я хочу, чтобы люди, которые устроили тот обыск, сели. Потому что самое важное, что у нас есть,—это наши жизни, а они своими действиями эту жизнь отняли».
После маминой смерти мне поставили диагноз «посттравматическое стрессовое расстройство». Первые месяцы мне было тяжело выходить из дома и находиться в квартире одной. Каждый шорох заставлял вздрагивать, думать, что домой вновь нагрянула полиция. Когда первое время в соцсетях бурлили обсуждения маминого поступка и выкладывали кучу видео, мне было тяжело. Это все очень давило на психику. Еще я боялась, что меня будут судить по ее поступку, не замечать того, что, несмотря на схожести в характере и ценностях, мы разные люди—и у каждой свой путь.
В тот момент мне помогала справляться работа (после гибели матери Маргарита Мурахтаева продолжила работу над ее изданием KozaPress.—Прим. «Холода»): я без передышки решала рабочие вопросы, и у меня не было времени думать о матери. Но мне было 20 лет: пробовать вывезти такое серьезное СМИ на своих плечах казалось нерациональным. Мы проработали четыре месяца, доделали не законченные матерью проекты и закрыли издание. У «Козы» чистейшая репутация, и мне не хотелось ее разрушать своими непрофессионализмом и молодостью. Но это не значит, что я не вернусь к ней со временем, когда сочту себя готовой. Я горжусь тем, что мне удалось привести себя в нормальную форму. Но мамина смерть остается страшным событием, в котором я живу.
Своим поступком мама, я думаю, хотела добиться того, чтобы ее услышали, чтобы поняли, к чему приводит преследование журналистов, которые честно выполняют свою работу. Это крик отчаяния и призыв проснуться. Не столько адресованный российскому обществу 2020 года, сколько направленный в будущее, нам сегодняшним. Но многие люди остались безразличными к нему, как и к тому, что происходит в Украине. Для меня это неудивительно: людей волнует, что детям на ужин приготовить и как дожить до следующей зарплаты. А думать о более глобальных вопросах, об их будущем, о будущем страны у них нет ни сил, ни времени, ни желания.
Я думаю, что если кто и мог предчувствовать войну, так это мама. Она видела, во что превращается с каждым годом наша страна, как стремительно накаляется нетерпимость государства к людям ее профессии. Будь она теперь с нами, она бы ни в коем случае не уехала. Не стану уезжать и я. Не понимаю, почему я должна быть нужна другим странам, если не нужна своей. В Грузии, Казахстане, странах Балтии, куда уехали многие россияне, есть свои проблемы. Но я хочу бороться с проблемами в своей стране, где я родилась и провела детство, где обрела близких людей и где планирую не только строить свое будущее, но стараться сделать так, чтобы это будущее в принципе наступило.
Каждый год 2 октября я прихожу к областному зданию МВД. Считаю, что имею на это право как человек, потерявший на этом месте близкого человека. В прошлом году я тоже пришла, с плакатом. На нем было написано: «Моя мама бы сказала: “Путин, иди к черту со своей войной”. Но Путин убил ее раньше». Меня сфотографировал какой-то человек—на следующий день ко мне пришли домой. В итоге мне вменили минимальный штраф по статье о «дискредитации» российской армии. Кажется, что меня решили не трогать: могли бы и посерьезнее штраф выписать, и к более тяжкой статье привлечь.
В этот раз мне важно было не только напомнить людям о маме и ее судьбе, но и сказать, что мама думала бы о войне. Пусть она сама и не дожила до этого момента, я хочу, чтобы ее мысли продолжали жить. Мне вообще теперь ничего не страшно: ни выходить на улицу с плакатом, ни называть войну войной в соцсетях. Самое страшное уже случилось: мама умерла, война началась. Российские ракеты прилетели в харьковское общежитие, откуда чудом спаслась моя подруга. Столько людей погибло за эти страшные месяцы. Уже нечего бояться.
Почти сразу после моей акции в 2022 году брат, который никогда не служил в армии из-за проблем со здоровьем, сказал, что ему принесли повестку. Я написала пост в фейсбуке, что государство хочет оставить мокрый след от моей семьи, и стала обращаться к знакомым журналистам с просьбой придать эту несправедливость огласке. О том, что брат нам наврал и на самом деле добровольно пришел в военкомат, я узнала из СМИ.
Я думаю, он не хотел говорить правду, потому что не хотел признаваться в том, что пошел на войну, чтобы убежать от долгов. Я думаю, ему стыдно было сказать: «Я сломался, я не знаю, как решать проблемы, и поэтому ухожу на войну». Поэтому он соврал нам, а журналистам рассказал, что якобы идет на войну из-за принципов и мироощущения: он считает, что это правильная война.
Что именно сказал сын Славиной?
«Я, сын Ирины Славиной, добровольно пришел в военкомат и получил повестку, прошел медкомиссию на общих условиях. Врач-хирург мне объяснил, что с того момента, как я получил категорию годности “В”, прошло время, изменились “углы наклона спины”, и мне дали категорию годности “Б”». Это мое обоснованное решение. Бегать, как все те граждане, которые убежали в страны СНГ, я не собираюсь».
У брата всегда были проблемы: куча долгов, как перед банками, так и перед семьей и друзьями. Это не было для нас новостью, но никто не ожидал, что из-за этого он пойдет на войну. А он пошел. Не знаю, как сейчас, но первые месяцы его зарплата шла в счет долгов. Если до этого я поддерживала брата: говорила, что у него обязательно получится достойно выйти из ситуации, радовалась, что у него вроде как начала налаживаться жизнь, родился сын,—то теперь я перестала его жалеть.
Мне не столь важно, что он меня подставил перед людьми своим враньем. Меня ранит то, что он подвел мать, предал убеждения, за которые она отдала жизнь. Будь она жива, этого бы не произошло. Брат к ней был очень привязан и при ее жизни с ней так бы не поступил. Мне также безумно жалко его детей, которых он оставил без отца: я убеждена, что люди с войны не возвращаются.
Страшно оттого, что он заставляет себя верить в то, что он наговорил журналистам. Ему неприятно, что он такой, какой есть, что у него нет тех принципов и амбиций, которые были у матери, что он не такой целеустремленный, как она. А ему ставили это в укор: например, в соцсетях обсуждали его историю уголовных и административных дел и задолженностей. Я думаю, что он нашел такой способ самоутвердиться и теперь обманывает сам себя, чтобы кто-то им гордился, считал его героем.
Вячеслав Мурахтаев
«А как бы вы пережили смерть матери?»
Поскольку мы с матерью жили отдельно, я не испытывал на себе того давления, которое оказывали на нее. Порой только какие-то непонятные паблики в соцсетях писали про меня всякие гадости. Но мы с матерью были в хороших отношениях: постоянно переписывались, общались, делились всякими веселыми картинками, фотографиями. Я хорошо относился к ее деятельности, постоянно читал ее статьи, обсуждал их с ней, но глубоко не вникал.
До 2 октября 2020 года [когда мать совершила самосожжение] я не задумывался, стоит ли независимая журналистика таких жертв с ее стороны. Теперь я знаю, что она того не стоит. Я считаю, что в смерти матери виновата система, которую, к сожалению, не победить и борьба с которой чревата, начиная со сфабрикованных дел, заканчивая обыском, который был проведен «законно», в присутствии каких-то непонятных понятых и без адвоката. Насколько я знаю, его родителям даже не разрешили вызвать.
Это было не самоубийством, а актом самосожжения. Назовем это акцией протеста. Я не могу ее осудить, поскольку это был ее обдуманный шаг. Возможно, мы чего-то не знаем—и уже никогда не узнаем. Но я думаю, она просто хотела, чтобы ее услышали.
Ее смерть я переживал тяжело. А как бы вы пережили смерть матери? Тем более когда об этом говорят на каждом углу: даже сейчас периодически об этом напоминают.
Думаю, к событиям на Украине она отнеслась бы, конечно, негативно. А как еще здравомыслящий человек может отнестись к войне? Вряд ли она одобрила бы мое решение уйти на фронт, но это мое решение, о котором я еще ни разу не пожалел.
Многие из знакомых матери меня осуждают, от некоторых из них после моего ухода на СВО прилетало много гадостей. Но я не считаю, что воюю на одной стороне с системой, которая погубила мать. Кроме этой системы есть мирные жители, которые страдают от того, что тут [на территории боевых действий] происходит.
Я читал много материалов о войне на Донбассе, истории бойцов и новости, общался с бывшими украинцами (так Вячеслав называет жителей аннексированных ДНР и ЛНР.—Прим. «Холода»), которые рассказывали об отношении к русскоговорящим жителям. Однажды я побывал в Беслане—потом читал материалы про «Аллею ангелов» (в 2015 году в Донецке в память о детях, погибших в ходе войны в Донбассе, был открыт мемориальный комплекс «Аллея ангелов». Он был построен по инициативе главы администрации города Игоря Мартынова. Точный список погибших детей не был подтвержден ни одной из сторон конфликта.—Прим. «Холода»).
Последней каплей был подрыв Крымского моста и обстрел приграничных территорий нашей страны. Я имею хороший опыт в вождении грузовых автомобилей, знаю об их устройстве, могу отремонтировать машину. Обращаться с оружием и стрелять я тоже умею—я посчитал, что этого опыта достаточно, чтобы пойти защищать свою страну, своих близких и детей. Жена меня полностью поддержала, поскольку видела, что на протяжении последних нескольких месяцев я очень углубился в эту войну.
Сестре я не сказал о своем решении: меньше знаешь—крепче спишь. Тем более у нас с ней разные взгляды в целом. Не думал, что она сразу же начнет жаловаться о том, что меня забирают, как она считает, «незаконно». А я сам пришел в военкомат, сказал, что хочу пойти добровольцем. Меня спросили о состоянии здоровья, я ответил, что на здоровье не жалуюсь. У меня была военно-учетная специальность «слесарь по ремонту машин»—с такой специальностью я был нужен. Так я получил повестку на медкомиссию.
Медкомиссия проходила на общих условиях: врачам неважно было, доброволец я или нет. С тех пор как меня в 18 лет забраковал врач из-за остеохондроза, я не вылечился: у меня по-прежнему остеохондроз. Но порядок допуска к службе изменился—врач изменил мне категорию годности с «В» на «А» (ранее Мурахтаев говорил, что ему дали категорию «Б».—Прим. «Холода»). Теперь я годен без ограничений.
То, что я пошел на фронт из-за долгов,—это всего лишь мнение моей сестры. Пусть она так и остается при нем. Когда я вернусь, я расскажу ей, что тут происходит, покажу фотографии—возможно, ее мнение изменится. Со стороны Украины прилетает в основном по детским садам, школам, Домам культуры, больницам, общежитиям, зданиям администрации—это делается для запугивания мирного населения (сообщения о том, что Украина обстреливает гражданские объекты, публиковали только российские СМИ. Международные организации это не подтверждают, но обращают внимание: задокументированные обстрелы гражданских объектов происходили, когда российские вооруженные силы пытались захватить районы, которые контролировала Украина. При этом ООН подчеркивает, что провести расследование во время боевых действий затруднительно.—Прим. «Холода»). К нам, российским военным, тут тоже по-разному относятся, но в основном поддерживают.
Россия борется с Западом, а Украина выступает в роли пешки—так же, как Грузия в 2008 году. Оружие чье на Украине? Какие страны ее поддерживают? Чьи ракеты летают? Вот с ними мы и боремся. Раньше я во многом был не согласен с политикой Путина, но теперь, кроме происходящего на СВО, больше ничем не интересуюсь. Самое главное сейчас—знать, как дела дома у семьи, как дела у наших бойцов, как проходит СВО.
Чуть больше чем через месяц после моего прибытия в часть мы уже заходили в зону СВО. До этого было обучение: где и чему нас учили, я по понятным причинам не буду рассказывать, но подготовка длилась немало. Я тут водитель—меня обучать не надо было. Научили оказывать первую медицинскую помощь, стрелять из автоматов, метать гранаты. За время обучения мы подготавливали технику. Условиями пребывания [на фронте] доволен, мы живем в блиндажах (оборонительные подземные сооружения.—Прим. «Холода»). Вырыть их нам помогли офицеры, пригнали экскаватор: лопатой много не накопаешь, грунт здесь специфический. Стройматериалы и печки нам выдали—живем, не жалуемся. Бойцы сыты, одеты, обуты, спим в тепле, даже матрацы есть. Армия выдала летнюю и зимнюю форму, одела и обула как положено. Каждый выбирает сам, покупать другую одежду или нет. Еду тоже привозят, не голодаем.
В своих убеждениях я только укрепился. И об этом обязательно расскажу своему сыну, когда он подрастет. О том, что я могу не вернуться к нему и дочке с женой, я не думаю. Если думать о том, что ты не вернешься домой, тогда крыша съедет. Мы все вернемся в любом случае—и вернемся с победой.
