Зияш: Построю мечеть—только этим жила. Накоплю, уеду, магазин оставлю—сестре оставлю, пусть следит. А мне хватит, наработалась, натерпелась, настрадалась, анау-мынау.
У меня бессонница была, спать не могла уже шесть лет. Шесть лет не спала, ночью камеры включу—и смотрю, что в магазине делается. Смотрю, как все работают, а потом смотрю, как все три часа спят. Они спали, а я—нет. И я сказала—«вы много спите, будете два часа спать». Я могла не спать, и они могут не спать.
Один раз только уснула—и тогда отец приснился. Да, тогда с часами, сказал: «Рабыня родит себе госпожу».
Карлыгаш: Маша хотела гражданство. Хозяйка обещала всем. Маша говорила, буду сильная тогда. По улицам гордо ходить.
Соня хотела машину свою. Хозяйка всем обещала. Соня хотела быстро ездить. Быстро-быстро.
Оля хотела. Хозяйка всем . . .
Я хотела. Оля хотела. Маша хотела. Соня хотела. Оля хотела. Маша хотела. Я хотела. Что я хотела? Что я хотела? . . .
Зияш: Я подозвала эту, и сказала, что Айжан умерла.
(Карлыгаш выпадает из сильно раскаченных качелей прямо на землю. Зияш смотрит на нее.)
Зияш: Я уже так говорила. «Упала и разбилась». У Наташи первый ребенок был—он первый с качелей в Алматы и упал. Так я говорила. Меня в детстве мама в город повезла, в гости—я во двор вышла. Там дети на качелях катались, и один упал—головой вниз упал. Все испугались, а я смотрела. Кровь была. Я эту кровь на всю жизнь запомнила.
Деньги там хорошие были. Дети хорошо идут, не знаю, сердце, печенка, анау-мынау. Айжан увезли, я деньги получила. А этой сказала—«с качелей упала». Я своей сестре говорила: больше всех тебя люблю. А ребенка можно нового родить, а мужа можно нового завести. Аллах поможет.
Карлыгаш: Она брала телефон и раз в месяц звонила в Казахстан. И раз в месяц я слышала голос Айжан. Два месяца прошло, а она не звонила. Я спрашивала. День отработаю, ночь отработаю, водку выпью—и спрашиваю. Третий месяц пошел, и я спрашиваю, уже без водки. И тогда она подозвала меня и сказала про Айжан.
Я плакала, а она рассказывала про Чингисхана. К нему пришла женщина, попросила освободить родных: мужа, брата и ребенка. А тот сказал, выбирай одного, остальных казню. И женщина выбрала брата. Потому что ребенка можно нового родить, мужа можно нового завести.
Только я одна в семье была. Ни брата, ни сестры.
Зияш: Тогда плохие недели настали—продажи плохие, денег мало, а еще отдавать на сторону надо. Менты придут, ФМС придет, бандиты придут, анау-мынау. Были мешки с деньгами, стали пустые мешки.
И тогда я собрала всех в подсобке, на молоко показала и сказала—«сливайте в ведро». Все мои взяли по пакету молока, открыли и в ведро слили. Потом еще, пока полное не стало. Я вышла и вокруг магазина стала лить, землю поить молоком. Мама моя, родные мои, аульские мои, выходили так с молоком из юрты—и в землю лили. Щедрость просили, урожай просили, деньги просили. Аллах все видит.
И сразу же стало хорошо.
Карлыгаш: Я узнала про Айжан и день, как пришибленная, ходила. День, два, неделю, месяц. Я не спала, я звала ее. Я думала, кем стала. По кругу верчусь, на площадке этой. День и ночь, утро, вечер. Подсобка. Туалет. Прилавок. Подсобка. Прилавок. Туалет. Я дом хотела, семью хотела, на Красную площадь хотела. А ничего нет.
Я потеряла маму. Я дочку потеряла. Меня отрезали с двух сторон, ничего совсем. Пусть я умру, ничего не надо, я хочу на волю, ничего не надо, я хочу на волю, ничего не надо. Я не Катя. Я—не Катя. Меня зовут Карлыгаш! Меня зовут Карлыгаш!
(Карлыгаш встает рядом с качелями, смотрит на Зияш. Та стоит рядом с качелями, смотрит на Карлыгаш.)
Карлыгаш: Карлыгаш—это ласточка. У меня девочка в школе была, Раушан, злая, злая. Она животных не любила, особенно птиц. Я говорила ей—не убивай их. Она голубей ловила. Я говорила—не убивай их! Она воробьев пинала. Я говорила… Она во дворе поймала ласточку, задушила, а через два месяца от аппендицита умерла.
Я стояла за прилавком, а потом на пальцы свои посмотрела. Папа хотел, чтобы я на домбре научилась играть. Купил домой домбру, а я говорила—«потом, потом». Посмотрела на свои пальцы, а они кривые, как турецкий меч моего дяди Ардагельды. Сломанные. Это душа моя такая. Не поиграешь на домбре с такими пальцами и музыку не услышишь уже с такой душой.
Зияш: Большой палец я никогда не трогала. Басбармак, беречь надо, там удача казахская. А другие пальцы—для воспитания.
Я зря не наказывала. Если ломала пальцы, значит, за дело. Значит, плохо себя ведешь, значит, работаешь плохо, значит, Всевышнего разочаровала. Мне мулла сказал: «Лень—товарищ иблиса». А я им из Корана читаю: «Неужели вы думали, что войдете в рай, когда Аллах еще не узнал усердствовавших и терпеливых из вас?»
Терпение и усердие—вот что я люблю. Я вижу, старается, вижу, что хочет, хочет машину, дом, квартиру, гражданство, ковры персидские—и тепло на душе становится, мягко. Только мало таких. Нет таких.
Карлыгаш: Она вечером собирала нас и учила. Мы сидели, еще не пьяные, еще не битые, а она говорила, учила нас. Коран читала, про терпение и труд, любовь и радость, еще там. Она прощения просила, плакала, обнимала. Такая она была. Аня верила, Наташа верила, Таня, Лиза, Света, Лена—все верили. И я раньше верила. Глядела на нее, как на апашку. Она говорила, что старается. Достанет кольца, серьги, и на всех надевает. Целует, гладит по голове лысой. Плакать разрешала. Мы ведь плакали, только когда она скажет. А если заплачешь в другое время, бить будет. Она говорила: «Не плачь—глаза выколю».
А теперь она Коран читала, а я смотрела на нее и Айжан свою видела. И понимала—уходить надо.
Зияш: У меня еще в первом магазине бегали. Всегда так, найдется одна, которая начнет так думать. Бьешь всех, учишь всех, порядок, анау-мынау. Только денег хотят, детей видеть хотят, на Красную площадь хотят. Опять бьешь всех, учишь всех, порядок, анау-мынау. И спокойно становится. Водка, мужчины, наказание. И Аллах в помощь. Тихо, спокойно тогда. Только самой успокаиваться нельзя.
Я сидела у себя и смотрела, кто с кем разговаривает. За прилавком, в подсобке, в туалете. Три слова в день—вот что между ними можно было. Были у меня киргизки. Работали хорошо, терпели хорошо. А потом собрались и сбежали. Просто начали говорить, думать, жалеть друг друга. И сбежали, сволочи.
Карлыгаш: Я к Ане подойду, к Тане подойду, к Серику подойду, к Лизе, Лене и Свете подойду. К Наташе нельзя, хозяйская она. Пятнадцать лет в магазине, уже душа другая—я чуяла душу ее. Аня молчит, Таня молчит, Лиза, Лена и Света молчат, а Серик отворачивается. «Хочешь водку?—только и всего от него.
Я ночью говорю ему—ты ведь водитель был. Он сначала водитель был, в город ездил, документы были, правильный был. Что хотел, делал, ездил везде, пиджак носил, зарплату получал. Потом хозяйка попросила, он ящики таскать начал, водку пить, в магазине спать. Машину отобрали, он ездить перестал, гулять перестал. Ящики грузил, денег не видел, пиджак выбросил, документы отдал. А теперь полы только мыл, водку пил—стал никем. Хочешь уйти? Не хочу, сказал.
Зияш: Мне мечеть надо достроить, деньги нужны были. Всё больше и больше денег, в мешки складывала, отправляла. Зарабатывала—отправляла. Занимала—отправляла. На своих смотрела, кто как работает, кто чего достоин—и разговаривала.
Я Ане говорила—ты старайся. Красивая, молодая—ты старайся. Водки давала, в комнату запускала—и говорила, чтобы старалась, анау-мынау.
Я хотела хороший магазин, правильный. Без порошка белого, без водки, без мужиков. Если бы законы были нормальные, если бы полиция, если бы власть. Никто не мешает. Сколько заработаешь—всё твое, всё от тебя зависит. А только не так всё устроено. Не так.
(Карлыгаш поворачивается спиной к Зияш, отходит от качелей, начинает ходить вокруг. Зияш угрюмо смотрит на нее.)
Карлыгаш: Я уже вещи собрала и всё обдумала. Страшно было, да только обдумала я всё. Без документов никуда уехать нельзя. Без денег нельзя. Помощь нужна. Куда идти, если помощь нужна?
Я в подсобке собралась, за прилавком Таня, Лена с Лизой стояли. Наташи не было, Амантай по делам поехал, Серик водку наливал, и я вышла. Глянула вокруг—зима. Снег идет, люди идут, и я иду. Воздух свежий, дороги белые, а я думаю—где я раньше была? Свобода—это когда можешь пойти в кино или во двор, когда сам решаешь, что кушать—плов или суп. Я на следы свои на снегу смотрела и радовалась: «это мои следы, мои!» Я что-то свое оставляю. В магазине я чужой была, а здесь все мое—руки, ноги, лицо, сумка, одежда моя. И следы.
Потом увидела полицию и пошла туда.
Зияш: Я наверху была, пришла в магазин, смотрю—Кати нет. Таня работает, Лиза и Лена работают, Серик пьяный, Амантай на рынке, Наташа наверху. А Кати нет. Я к себе пошла, камеры включила и начала смотреть, что было. А вот она—вещи собрала и ушла. Жезокше.
Она не должна была. Я знала, опыт, анау-мынау. Только первые полгода хотят домой, хотят на улицу, хотят денег, хотят чего-то—а потом привыкают. Я Наташу через три года сама отпускала. Потому что знала—вернется, как собака. И не подумает уйти. Всё сделает, что скажу. А эта—шайтанское отродье.
Я вышла к прилавку—Тане двинула, Лене двинула. Пусть все смотрят. Я крови хотела, Аллах просил.
Только мне тут позвонили.
Карлыгаш: Я в полиции сидела, заявление писала. Тут полицейский стоял, там другой сидел, улыбались даже. Я писала, что бьют, что денег не дают, документы забрали, что детей убивают, на органы продают, про наркотики писала, про трупы на мусорке писала. Про бомжей, которые от водки нашей умирали, про еду просроченную. Как Соня умерла, как Маша умерла, как Оля умерла. Я про всё писала. Они улыбались—и я улыбалась.
Потом я ждала и думала, что делать буду. Паспорт вернут, деньги вернут, я домой поеду, к папе. Буду спать долго, музыку слушать, домбру в руки возьму. Работать буду нормально, не нужен дом, не нужна машина, не нужны деньги. Семью хочу, и ребенка еще.
А потом дверь открылась—и хозяйка с Амантаем зашли.
Зияш: Участковый сказал, «что, сама не можешь?» Я сказала, что не уследила, деньги принесла, еду принесла. У нас всегда уговор был, помощь, выручка. Они сказали, сама разбирайся. Я понимаю—дел много, трудно. Уж лучше я, а еще Рамадан наступил—разве люди не должны помогать друг другу?
Мы с Амантаем забрали ее—шли по дороге, я ругала ее, зачем ты так, ну зачем ты так. Я с добром к тебе, и кушаешь, и работаешь, Коран узнаёшь, уже намаз научилась делать, ну зачем ты так. Я говорила, деньги отдам, когда захочешь, и к папе поедешь, и на Красную площадь, это из-за дочки, ты ведь все это из-за дочки.
Мы пришли в магазин, и я наказала ее.
Карлыгаш: Они раздели меня, к столу животом вниз, привязали, пошевелиться не могла—и побили. Так я вечер на столе была, потом ночь, а потом еще и день—я привязана была, голая совсем. Мне холодно, на коленках занозы, пить хотелось. А вокруг ходили—и иногда били меня. Хозяйка всем сказала, «подходите, бейте». И даже Серик. Он больше всех старался, муж мой бывший.
Вечером отвязали, я лежала два часа, а потом работать надо. Все полы вымыла, все вещи постирала, всем водки налила. За прилавок встала, а хозяйка цепью меня приковала, к ноге моей, так я и работала.
Тогда Рамадан был—месяц милосердия.
